— А вот есть такое слово — «выпуклый»… А если наоборот, то как? Впуклый?

— Вогнутый.

— А кто такой «шалопуп»? Бабушка так сказала…

— Наверное, не шалопуп, а шалопут. Это человек такой, непутевый, ну, бездельник, что ли… Кого она так назвала?

— Про какого-то мальчика мне рассказывала. Тики, а в космосе везде, что ли, камни летают? Там, наверное, тоже опасно, как здесь?

— Наверное.

— А хочешь, я тебе стихотворение прочитаю? Я сегодня сочинил. Я стану высоким, как дерево. Я стану горячим, как солнце. Я стану прозрачным, как вода, и быстрым, как рыба. Я стану… Все… я уже… засыпа…

Утром во дворе вовсю кипела работа. Расписанные мальчиками горшочки Арина ставила на большую кованую решетку, а Тики, подвязанный широким фартуком, задвигал решетку в натопленную для обжига печь и наглухо закрывал заслонку. Остальным, чтоб не путались под ногами, велено было сидеть в сторонке. Петух окопался в песке под самой стеной дома, куда не попадали палящие солнечные лучи. Пока горшки «жарились», как выразился Рики, Арина решила не терять времени даром.

— Как тебя звать-то, помощник? — обратилась она к Тики. Тот отозвался с веселой готовностью:

— Да хоть горшком назови, только в печку не ставь!

Рики так и залился звонким смехом. Засмеялась и Арина.

— А как это вы сюда ко мне прибрели? Откуда про меня узнали? — не отступалась мокошь.

— Сорока на хвосте принесла.

Арина не обиделась на грубоватый ответ. Не хотят говорить, чтобы не поняла, откуда они идут…

— Дуя сегодня ночью опять не было? — спросил Дизи. — Арина кивнула. — Вот поможем тебе, бабушка, и завтра дальше пойдем.

— Завтра?! — Арина ожидала от этих странных мальчиков чего угодно, но только не этого. — Как же? Нет, постойте… Вы не понимаете… Ведь здесь безопасно, спокойно…

Дизи усмехнулся.

— Ты хочешь, чтобы мы тут всю жизнь от Дуя прятались, за твоей спиной?

— Переждите хотя бы некоторое время!

— Зачем? И потом, не забывай, бабушка, у нас свои планы. Дуй в них присутствует случайно.

— Но теперь он так не считает — после вашей встречи…

— Думаешь, будет преследовать?

— А кто его знает, безумца? Он очень злопамятный. Мог и обиду на вас затаить.

— Ты же дала нам алмаз.

— Мальчик, послушай меня, мне кажется, ты не понимаешь, что происходит! — вспылила Арина. — Можно презирать опасность, но этого недостаточно. Нужно быть способным защититься от нее, иначе это не храбрость, а просто глупость!

— Дизи, — чуть повысив голос, сказал Тики. — Оставьте этот разговор. — Он незаметно показал глазами на встревоженного Рики. — Бабуся, ты бы нам рассказала что-нибудь интересное, — чтобы разрядить обстановку, обратился он к Арине. — Наверное, за свою жизнь ты много чего повидала.

Арина рассеянно взглянула на мальчика и кивнула. Несколько минут прошли в молчании, и заскучавший было Рики решил подыскать себе какое-нибудь занятие, но тут мокошь заговорила:

— Ну, расскажу вам случай… Было это зимой, года три назад. Приходит ко мне моя дальняя родственница, плачет:

— Помоги, Арина, корова чахнет и чахнет, погибает совсем, три дня по полчашки молока выдаиваем взамен обычного ведра… Полечи…

Пошла я на коровку ту посмотреть. Батюшки… Вымя больное, чужими пальцами исхватанное.

— Что ж, — говорю, — Матрена, плохо дело, ведьмина это работа.

Та охнула, что делать, спрашивает. Научила я их с дочкой:

— Вечером, как подоишь Зорьку, молоко налей в кошачье блюдце. Двери с Дуняшей заприте, а окна хорошенько шторами прикройте. Сядьте за стол за шитье, блюдечко под ноги поставьте, а сами колите иголками в молоко, пока в дверь не постучат — значит, ведьме невмоготу стало, искололи вы все ее тело. Дверь откройте, но вид сделайте, что шитьем заняты, а на блюдце даже и не смотрите. Если тот, кто пришел, начнет у вас что-нибудь просить, хоть глоток воды, не давайте, придумайте что-нибудь и откажите. Уйдет человек, вы с полчаса подождите, да смотрите, не болтайте ни слова, молчите, как немые. Осторожно в окно посмотрите. Коли увидите, что далеко тот, кто приходил к вам, опять колите иголками в молоко, что есть силы. Если и во второй раз придет тот же человек и начнет опять что-нибудь просить, как ни в чем ни бывало дайте, и уж больше ничего не делайте. А утром ко мне, Матрена, приходи, расскажешь, что было.

Назавтра, чуть свет, по свежему снегу прибегает Матрена.

— Все сделали, как ты велела, и пришла Настасья, соседка, сначала луковицу попросила, а вскоре за веретеном принесло ее. Больше никого и не было. А как веретено я ей дала, — говорит Матрена, — ушла она, я шторку-то чуть отодвинула, вслед ей посмотреть, а она стоит на сугробе и в наше окошко заглядывает. Взглядами мы с ней и столкнулись. Я прямо обмерла, от неожиданности да со страху… Чего стоишь-то здесь, спрашиваю, а она недобро так усмехнулась, зыркнула на меня еще раз глазищами своими черными злыми и пошла. Ой, Петровна, боюсь я до смерти, изведет она нас теперь…

— Что за Настасья? — спрашиваю.

Оказалось, у соседа Матрениного, Митрофана-кузнеца, сын, Иван, женился недавно. Перед этим все на Дуняшку заглядывался, красивый парень, рослый, работящий. Думали, всё уж у них с Дуняшкой сладилось. А поехал по делу в соседнюю деревню, на постоялом дворе и встретил Настасью, дочку хозяев.

— Через день привез ее домой… Женюсь — и все тут. На Дуняшку больше и не смотрит. Сколько слез девка пролила… Ясно теперь, — раздраженно добавила Матрена, — приворожила его эта ведьма!

— Ну, а Настасья эта какова? — спрашиваю.

Матрена губы поджала, мол, неткаха-непряха. Неумеха, значит. Зазвала я к себе кузнеца, спрашиваю:

— Как, Митрофан, семья твоя поживает? Все ли у молодых ладно? Не заболела ли Настасья?

— Да вчера вечером, — говорит, — прихватило её, всю ночь стонала да охала… А так — все живы-здоровы, спасибо.

— А не было ли чудес каких раньше? Что-нибудь необычное не происходило у вас дома, нет?

Посмотрел он на меня удивленно, подумал и говорит:

— Постой-ка, Арина Петровна, я кое-что вспомнил. Я сейчас за сыном схожу.

Привел Ивана. Стоят оба, переминаются с ноги на ногу.

— Ну, — говорю, — вы долго на меня смотреть будете?

— Да не знаю, как начать, расскажи сначала ты, Арина Петровна, зачем ты знать это хочешь.

Я рассказала им историю с Матрениной коровой. Иван задрожал, как осиновый лист, а кузнец в сердцах шапкой об пол.

— Я, — говорит, — Ивана с женой летом, в самый сенокос, послал на нашу делянку траву косить, а они через два дня домой возвращаются. Ваня мне говорит: «Все, батя, скосили.» — А сам в глаза не смотрит. — «Как это, — спрашиваю, — сын, вы так быстро управились, когда там работы на неделю?» — Молчит. Поехал я сам туда посмотреть. И вправду, все скошено, трава такая густая, сочная в это лето вымахала. Вот мы с бабой моей потом все удивлялись, она плакала даже, мол, не к добру это…

Тут Митрофан на сына прикрикнул: «Говори, как дело было!» Иван и рассказал:

— Косил я днем. Настасья помогала так-сяк. Ну, спать легли. Утром встали, я гляжу — все скошено. Что такое? «Да я, — говорит, — Ванюша, ночь не спала, все косила, косила…» — «Дрыхла ты, — говорю, — а не косила, руки свои покажи!» — Смотрю, а руки белые, и ни одного мозоля… А она смеется только…

Кузнеца всего так и передернуло:

— Черти ей, мерзавке, накосили!

Ваня стоит, на себя не похож.

— Ну, что, — говорю, — Митрофан, сам ее поучишь, или мне это сделать?

— Сам… — отвечает. — Завтра, как на сход все придут…

Ивана затрясло всего.

— Не пойду я, батя! Люблю я ее, проклятую…

— Пойдешь, — говорит Митрофан. — Ты эту нечисть сюда привез, значит, на тебе вина лежит. А за сына отец в ответе, поэтому и я с тобой вместе завтра ее учить буду.

Поклонились и ушли понурые.

— Ну, — улыбнулась Арина, — хватит разговоры разговаривать, дело стоит. В следующий раз доскажу. Давайте-ка горшки наши посмотрим…