— Ты стал совсем взрослым, Алексей…

Надрывно завыл гудок паровоза, и находящиеся на перроне люди пришли в движение. Засуетились, ускорились… всё вокруг стало необыкновенно походить на фильму́, которую киномеханик смеха ради показывает на полуторной скорости.

— Ну… — голос Дмитрия Младшего чуть дрогнул, — давайте прощаться, что ли…

Он шмыгнул носом, протягивая руку, которую я пожимаю очень серьёзно, без снисходительности взрослого человека к ребёнку…

… но торжественность момента нарушил Лёвочка Ильич, врезавшийся в меня и уткнувшийся лицом куда-то в район солнечного сплетения. На миг прижимаю его к себе и тут же отстраняюсь.

— Это я так… — улыбается мальчик сквозь слёзы, вытирая их рукавом новенькой, необмятой гимназической формы.

— Я тоже буду скучать, — улыбаюсь ему, но чувствую, что улыбка выходит кривоватой. Лёвочка, всхлипнув ещё раз, перевёл взгляд на Любу, и та обняла его, гладя по голове. Нина с Софией чуть в сторонке, стоят держась за руки и что-то говоря одновременно, быстро-быстро!

— Слушай отца, — говорю насупившемуся Мише Охрименко, — он у тебя замечательный!

Мальчик кивает и решительно обнимает меня, тут же отстранившись и приняв суровый вид, подобающий человеку, с честью выдержавшего испытание в первый класс гимназии.

— Напишите нам, как приедете, Алексей Юрьевич, — просит Дмитрий Олегович, задержав свою руку в моей, — да и потом — пишите, непременно пишите!

— Будем ждать! — в унисон ему вторит Ольга Николаевна, простившая мою «грубость» после того, как дети с блеском выдержали экзамены в гимназию, поступив притом сразу не в подготовительный, а в первый класс. После этого события, безусловно эпохального для родителей учеников, я сразу перестал быть «букой» и «грубияном», перейдя в категорию «Ну вы же знаете этих увлечённых чем-то талантливых людей!»

В эту же копилку пошла и моя переписка с московскими знакомцами по вопросам переводов и букинистики. Ничего такого, на самом-то деле. Писать письма в этом времени любят и умеют, у иного учёного, литератора или общественного деятеля по две-три сотни контактов. Но сам факт…

Вроде как подтверждение моей квалификации, как знак качества от людей, чьи имена на слуху. Так что в Севастополе я отныне не то чтобы знаменитость, но тоже — на слуху! Не слишком громком, разумеется… скорее «что-то слышали», но и то хлеб.

Афанасиу чуть задерживает мою руку и вздыхает так выразительно, как могут только южные люди, передавая едва уловимой мимикой всю горечь от нашего расставания и все сожаления от несбывшихся надежд.

— Приезжай на будущий год, — просит круглолицый Семён Панарин, и встав в стойку, проводит по воздуху серию джебов, хуков и апперкотов, немножечко красуясь на публику, — мы тогда точно боксёрский клуб сможем организовать!

Улыбаюсь молча… и кажется, выгляжу я сейчас ничуть не менее жалко и расстроено. Но обещать… нет, это не в моих силах, и Семён это понимает.

Слов у меня немного, а возраст у нас такой, что неуместное чувство неловкости мешает даже мне. Так что ещё раз пожав всем руки, даю последние наставления перед тем, как запрыгнуть на подножку синего вагона:

— Всегда начинай с разминки, Илья! Помни, что лучше разминка без тренировки, чем тренировка без разминки!

Паровоз загудел ещё раз и дёрнулся, трогаясь с перрона. Машу рукой несколько раз, да так и замираю на несколько томительно долгих секунд, пока состав набирает скорость.

— Пройдите в вагон, вашество, — настойчиво просит проводник, не вполне понимающий, как ко мне обращаться.

— Да, разумеется…

Зачем-то даю ему двугривенный и иду в наше купе, кусая губы и стараясь не моргать. Казалось бы, чуть больше двух месяцев с ними знаком, а поди ж ты…

В купе Люба уже раскладывает вещи, негромко переговариваясь с Ниной и всячески пытаясь вовлечь насупившуюся младшую сестру в хозяйственный процесс. Я, выдохнув еле заметно и улыбнувшись кривовато, начинаю вспоминать её московских подружек, и… помогает.

Нина всё ещё опечалена разлукой с новыми друзьями и подругами, но печаль эта перемешана с нетерпеливым ожиданием встречи с одноклассницами.

— … а «Евстафий»? — как бы невзначай подкидываю я дровишек в костёр её тщеславия, — Не каждая девочка сможет похвастать, что хотя бы видела настоящий боевой корабль, а ты побывала на флагмане Черноморского Флота! Это не подмосковные дачи, где никогда и ничего не происходит, а Севастополь!

— Действительно! — живо откликается Люба, кинув в мою сторону благодарный взгляд, — «Евстафий», поездка в Ялту и Симферополь, раскопки в Херсонесе!

— Не хочу, да и… хм, не могу сказать ничего дурного о подмосковных дачах, — гну свою линию, — но судя по рассказам моих одноклассников, самое интересное, что может там случиться, так это охота, рыбалка и ловля насекомых для коллекции. Вершина дачной жизни — самодеятельный театр, а всей перчинки — рассказы о бешеной собаке, заколотой вилами в соседней деревне, или встреча деревенской бабы с медведем в маллинике.

— Да… — задумчиво тянет Нина, склонив голову набок и начиная улыбаться. Я вздыхаю облегчённо и переглядываюсь со старшей сестрой. На ближайшее время задача ясна: всколыхнуть в девочке самые яркие Севастопольские воспоминания, детализировать их максимально подробно, добавить побольше эмоций, домыслов и тому подобных вещей, что так важны женщинам.

Не забывая поддакивать, раскладываю свои вещи в купе, не без чувства некоторой робости. Дмитрий Олегович выказал свою благодарность вещами отчасти нематериальными, вроде экскурсии на флагман Черноморского Флота и знакомства с адмиралом Эбергардом, а отчасти подарками, в том и прощальным, в виде билетов первого класса до Москвы.

Несколько дней пути нам с сёстрами предстоит коротать в роскоши, холе и неге. В купе есть всё необходимое для жизни, включая туалет с умывальником, электрическое освещение и оплаченный «Не думайте об этом!» счёт в вагоне-ресторане. Н-да… наша московская квартира, по чести говоря, проигрывает по всем статьям.

Несмотря на всю роскошь, поезд наш ехал удручающе медленно, вдобавок постоянно отстаиваясь на каких полустанках, маневровых путях и чёрт знает, где ещё. Я было высказал своё недовольство проводнику, но был не понят.

— Помилуйте, барин! — ответствовал тот изумлённо, — Куда как быстро едем! Чай, не товарный состав — те да, неспехом с началом войны катаются!

Пожилой, седоусый проводник оказался большим патриотом железной дороги, отслужившим на ней почти сорок лет и имеющим возможность сравнить.

— … раньше-то, бывало, и насмерть замерзали, так-то! — наставительно рассказывал он, — А сейчас со всеми удобствами, как в господской квартире господа при желании могут!

Рассказывал он интересно, хотя и не без простонародного колорита. К сожалению, служебные обязанности не позволили проводнику провести полноценную лекцию по истории железных дорог в Российской Империи, чем я, признаться, был несколько раздосадован.

Вернувшись в купе, я попытался было читать, но не вышло, так что в итоге время до вечера я заполнил походом в вагон-ресторан, дремотой и пустейшими разговорами с сёстрами. Женщины находят в них какой-то смысл, а я ни в этой жизни, ни в той решительно не вижу интереса в том, чтобы жевать одну и ту же тему десятки раз, разглядывая её под разными углами и возвращаясь к ней снова и снова.

Вечером, устроив было постель, я долго ворочался без сна, но в итоге встал. Одевшись, вышел в коридор и уткнувшись лбом в прохладное стекло, пытался разглядеть в проплывающих ночных пейзажах что-то знакомое.

«Наверное, в люди начинают курить именно в такие моменты», — мелькнула непрошеная мысль.

Постукивая колёсами на стыках и раскачиваясь еле-еле, поезд наш полз среди товарных вагонов, переезжая с одного пути на другой, и в итоге остановился, проскрежетав колёсными парами. Философский полёт моих мыслей оказался прерван грубой прозой жизни, и мечтательно-раздумчивое настроение ушло, как и не было.