— Братья Фежи и Лугупа вместе с Аамили поведут завтра с утра женщин, которые будут загонять кабана. Можешь идти с ними, — хитро прищурившись, обратился ко мне Мвиру, когда фигурка последнего охотника исчезла за деревьями…

Фежи и Лугупа могли бы быть прекрасным объектом для изучения антрополога. Мать их — всеми почитаемая мудрая Хеми, обычно весь день сидящая у костра и дающая неоценимые советы женщинам, — была чистокровная пигмейка. В молодости она вышла замуж за хуту, но тот вдруг умер, и Хеми вернулась в родную деревню, где вскоре появился на свет Лугупа. Через два года ее взял в жены сын старейшины соседнего пигмейского племени, от которого у нее и родился Фежи. Но второй супруг Хеми тоже прожил не долго: вскоре он погиб от когтей леопарда. И тогда она вновь переехала в родное селение. Больше в жены Хеми никто не брал, что, правда, не помешало ей вырастить еще шестерых детей.

Сейчас Фежи двадцать восемь лет, Лугупе — тридцать один. Я заметил место на своей рубашке, до которого, стоя рядом со мной, Фежи достает макушкой, и таким образом выяснил его рост: 134 сантиметра. Лугупа, единственный во всей деревне мужчина с примесью чужой крови, выглядел великаном, хотя он вряд ли перерос 155 сантиметров. Кожа у него была гораздо темнее, чем у остальных пигмеев, а тело почти лишено растительности, всю же грудь его брата покрывали рыжеватые курчавые волосы. Но главное, что бросалось в глаза, когда они стояли рядом, — форма рта. У Лугупы рот был обычных размеров, но с широкими, как у всех банту, губами, немного вывернутыми наружу. У Фежи губы тонкие, а рот очень длинный. Такая форма рта типична для всех негриллей.

Я много читал о необычайно вздутых, так называемых барабанных животах пигмеев. Но, по-моему, это справедливо лишь для тех из них, которые живут по периферии леса или в «туристских» деревнях и не могут прокормиться охотой, а употребляют непривычную пищу, причем нерегулярно.

Ни Лугупа, ни Фежи не давали никаких поводов для беспокойства, что у них «лопнет живот». Как и у всех пигмеев в щедром «добром лесу», у них были широкие, несколько непропорциональные грудные клетки, длинные мускулистые руки и немного тяжеловатые торсы. Только у Лугупы этот торс был посажен на обычные, а у Фежи — на короткие ноги. Именно из-за коротких ног главным образом и сокращается рост пигмеев. Это ноги следопытов, крепкие и выносливые. На следующий день, во время охоты, я наблюдал за обоими братьями: Лугупа, подкрадываясь к добыче, шел «на полусогнутых», испытывая явное неудобство. Фежи двигался прямо, шел на зверя как бы своей нормальной походкой.

В Лугупе было что-то от угловатого крестьянина, он казался немного нелюдимым, этаким увальнем. А в Фежи чувствовался человек вековой свободы — непосредственный, веселый, подверженный капризам собственных эмоций. В глазах у него постоянно светился озорной огонек. Прослышав, что завтра мы вместе идем на охоту, он тотчас же взял меня под свою опеку.

Глава шестнадцатая

Фараон Неферкар воздает должное мастерству низкорослых танцоров. — Пантомима под аккомпанемент ликембе. — Фежи отвергает рок, но воздает должное Генделю. — Бедность — отнюдь не главная «экзотика бытия» кочевников леса. — У истоков знаменитой школы живописи «Пото-Пото» стоит искусство пигмеев. — Каждый здесь — артист и художник

С какой бы просьбой я ни обращался к Фежи, что бы я у него ни спрашивал, он всегда мне отвечал на суахили: «Мзури» (хорошо). На первых порах это у меня не вызывало никаких сомнений. Но потом я заметил, что все мои просьбы остаются неудовлетворенными, и начал задавать ему прямые вопросы. Тут уж «мзури» было ни к чему. Оказалось, что Фежи знал на суахили одно-единственное слово. Пришлось перейти на язык жестов.

Я хотел послушать, как пигмеи играют на своих музыкальных инструментах, а заодно надеялся, что звуки музыки привлекут женщин и заставят их сплясать что-нибудь у костра. Пигмеи известны как прекрасные танцоры еще с древнейших времен. Сохранилось, например, письмо фараона VI династии Неферкара (около 2000 лет до н. э.), в котором упоминается о пленном пигмее, мастере танца.

Фежи тотчас же понял мои жесты, принес ликембе и заиграл. Время от времени под ее дребезжащие звуки он скороговоркой что-то напевал или молча вставал и крадучись проходил вокруг костра, очевидно движением подтверждая то, о чем рассказывали слова и звуки ликембе.

Для меня понятнее всего было лицо Фежи. Не знаю, «играл» ли он специально для меня или такой богатой мимикой всегда сопровождается исполнение песен у пигмеев. Ожидание и радость, испуг и смех, муки и удивление, как в калейдоскопе, сменялись на лице Фежи, отлично согласовываясь с аккомпанементом ликембе. Когда в будущем пигмеи начнут посылать своих представителей на международные конкурсы мимов, то лавры первенства на соревнованиях, бесспорно, будут принадлежать им.

Играл Фежи долго, но женщины не появлялись. Деревня ложилась спать полуголодной, и, очевидно, людям было не до танцев.

Внезапно Фежи провел пальцами по всем восьми струнам ликембе и резко оборвал песню. Потом, довольный, рассмеялся и протянул инструмент мне. Надо было как-то выйти из затруднительного положения, и я дал понять, что предпочитаю «сыграть» на своем инструменте. Жестом пригласил Фежи в машину, усадил на переднее сиденье и… включил транзистор.

Длинные волны были заполнены разговорами на непонятных языках. На средних я тотчас же поймал развлекательную африканскую программу — рассчитанные на местный вкус песенки, которые без устали транслируют ближние радиостанции. В Восточной Африке такая музыка получила название «конгос» — намек на внутриполитическую неразбериху в Конго (Заире) начала 60-х годов. В ней много криков, назойливого перезвона гитар и завываний саксофонов.

Фежи слушал минут пять, потом начал ерзать на сиденье и, взявшись за ликембе, принялся наигрывать собственную мелодию. Я настроил приемник на английские блюзы, потом на французского шансонье. Но всякий раз Фежи принимался заглушать их собственным музицированием.

Мне стало интересно. Я устроил транзистор на коленях у Фежи, переключил на короткие волны и, положив его палец на колесико настройки, показал, как надо обращаться с приемником.

Сначала ему доставляло удовольствие бесцельно вертеть колесико, извлекая из транзистора какофонию рыков и писка. Потом Фежи замедлил темп и, настраивая приемник на музыкальную передачу, стал слушать более внимательно. Современные симфонисты, хабанера Бизе в джазовой обработке, исполненная по-французски песенка из «Человека-амфибии» и «Венгерские танцы» Брамса не привлекли внимания лесного музыканта. А вот псалмы он слушал довольно долго. Когда же они кончились, Фежи вновь принялся за настройку. Остановился он, лишь когда из приемника донеслись звуки хора — стройного, многоголосого. Передавали какую-то ораторию. Она исполнялась минут двадцать, и все это время Фежи сидел не шелохнувшись, широко открыв глаза и крепко прижав к груди сложенные крест-накрест руки. Он не очнулся даже тогда, когда музыка кончилась и заговорил диктор. Передача шла на языке африкаанс. Я понял, что радио Йоханнесбурга транслирует оратории Генделя. Оказывается, мы слушали «Мессию». За ней последовали аккорды из «Иуды Маккавея». Фежи посмотрел на меня, радостно улыбнулся и вновь погрузился в мир звуков.

Что привлекло этого маленького лесного музыканта в ораториях великого немца? Покорила ли его монументальность музыки или, может быть, в генделевском хоре он нашел что-то общее с хорами пигмеев, которые сопровождает разыгрываемые у костра мифы и легенды? Или такова сила подлинного искусства, искусства поистине общечеловеческого?

Когда приезжаешь в деревню к пигмеям на полчаса, чтобы сделать пару мимолетных фотографий, или даже когда незваным гостем проводишь среди них несколько дней, трудно заметить признаки «пигмейской культуры». В глаза бросается бедность, в которой многие, к сожалению, видят «экзотику» бытия этих самых низкорослых людей нашей планеты. Но серьезные исследователи, проведшие в обществе пигмеев не один год, пишут об их неповторимых по своей поэтичности мифах и легендах, о врожденном чувстве ритма и тонком юморе этих лесных жителей. Чем больше этнографических экспедиций посещает последние заповедные уголки пигмейского мира, тем очевиднее становится: в каждом пигмее «живет артист и художник».