Конечно, можно попробовать купить у них мир. Но государевой казны не хватит, чтобы удовлетворить алчность турецких вельмож: придется чуть ли не ежедневно давать и сундук золота А у хана Гирея тоже руки загребущие. В конце концов, наденешь на себя ярмо жутких долгов, но войны все равно не избежишь. Получается, что никакой разницы между Фасихом и Гуссейном нет!

Однако война не начинается внезапно: турецкая армия — это сотни тысяч людей и лошадей, десятки кораблей. В один-два дня всего не подготовить. Людям нужны одежда и обувь, кораблям — паруса, галерам — весла, лошадям — седла и уздечки. Нужно отлить новые пушки и сделать к ним лафеты, а многочисленные обозы потребуют тысячи повозок. Осада Багдада истощила арсеналы Порты, и если империя задумает начать новую большую войну, неизбежно придется восполнить запасы. А война вдали от своих берегов всегда создает дополнительные трудности.

Кто лучше всех знает о приготовлениях к войне? Ремесленники. Они шьют одежду и паруса, седла и уздечки, куют сабли и пики. Стоит побывать в кварталах оружейников и суконщиков, заглянуть к шорникам и на верфи.

— Нрав Гуссейна или Фасиха большого значения не имеет, — нарушил затянувшееся молчание Бажен. — Любой из них опасен. А вот стукнуть их лбами… Погоди, я сейчас.

Сухоборец встал и быстро вышел из комнаты. Вскоре он вернулся и показал казаку железную клетку, в которой металась здоровенная крыса. Грызун злобно скалился, скреб когтями по прутьям. Он не знал, что, попав сегодня вечером в западню, стал еще одним маленьким звеном в длинной цепи различных событий, решавших судьбы войны и мира. Ему просто хотелось тяпнуть за палец державшего клетку человека и вырваться на свободу.

— Ты чего? — Куприян недоуменно поглядел на Сухоборца. — Зачем тебе эта тварь?

— Брить будем, — без тени улыбки сказал Бажен.

— Брить?

— Ну да. Накинем на лапы и шею петли, вытащим из клетки и растянем на доске. Побреем и пошлем Гуссейн-паше вместе с подметным письмом. Лучшего способа разъярить его просто нет: для турка самое страшное оскорбление — получить бритую крысу. Тащи веревки!..

Часа через два, когда уже совсем стемнело, из калитки дома Бажена неслышной тенью выскользнул оборванец. Под мышкой он держал сверток темного тряпья. Внутри свертка что-то сдавленно попискивало и скреблось.

— Тихо ты, Кезем! — Оборванец шлепнул тяжелой ладонью по свертку. — Терпи, недолго осталось.

Свободно ориентируясь в лабиринте узких улочек, он вскоре добрался до усадьбы Гуссейн-паши и постучал в ворота. Как только за ними раздались тяжелые шаги привратника, оборванец забросил свой сверток через ограду и пустился наутек.

Гуссейн-паша беседовал со своим старшим сыном Сулейманом, когда до их слуха донеслись истошные крики привратника, топот многих ног и резкий стук калитки.

— Что там? — недовольно нахмурился паша. — Неужто воры?

— Я узнаю? — немедленно предложил сын.

— Да, и побыстрее возвращайся.

Юноша выбежал из комнаты, и вскоре во дворе стало тихо. Вернулся он явно смущенным, пряча глаза.

— Мелкое происшествие, недостойное вашего внимания, — поклонился отцу Сулейман.

— Да? — подозрительно прищурился паша. — А почему ты так изменился в лице? Что ты хочешь скрыть от меня? Отвечай!

— Прошу вас, отец, не настаивайте.

— Вот как? Тогда я сам…

Гуссейн подошел к двери, хлопнул в ладоши и приказал появившемуся слуге объяснить, что случилось. Бледный слуга молча протянул ему какой-то предмет, замотанный в темное тряпье.

— Разверни, — брезгливо поморщился паша.

Дрожащей рукой слуга откинул тряпки, и Гуссейн увидел железную клетку, в которой испуганно металась большая обритая крыса. К кольцу на верху клетки было привязано запечатанное письмо.

— О! — Паша отшатнулся, словно получил сильный толчок в грудь. Его бледное лицо потемнело от гнева, а глаза налились кровью. Перекосив от злости рот, он закричал: — Сулейман! Дай письмо!

Нетерпеливо выхватив его из рук сына, он сломал печать и быстро пробежал глазами по строчкам. Потом яростно скомкал лист и швырнул на угли, ярко рдевшие в круглой железной жаровне — Гуссейн любил тепло.

Бумага съежилась, словно готовясь выпрыгнуть на пол, но тут же ярко вспыхнула. Через минуту от письма остался только ломкий черный пепел да струйка синеватого дыма, поплывшего к потолку.

— Эту гадость утопи в выгребной яме! — Паша кивнул на клетку с крысой, и слуга немедленно исчез.

Тяжело дыша и массируя рукой левую сторону груди, Гуссейн начал расхаживать из угла в угол, бормоча сквозь зубы страшные проклятия всему роду обидчика, призывая на его голову небесные и земные кары, самые ужасные болезни и несчастья. Сулейман притих в углу, боясь неосторожным словом вызвать новый приступ гнева. Но паша сам приказал ему подойти.

— Ты видел? — взяв сына под руку, почти простонал он.

— Да, отец.

— Завтра об этом узнает весь Стамбул.

— Нет, отец. Слуги будут молчать.

— Хорошо! Найди способ заткнуть им рот.

— Я сделаю все, как вы хотите. Но скажите, отец, зачем вы сожгли письмо?

Гуссейн засопел и так сжал челюсти, что на скулах вздулись желваки. Лицо исказила гримаса гнева, зубы заскрипели. Ярость готова была вновь прорваться наружу, однако паша сумел совладать с собой: незачем подавать сыну дурной пример. Гнев — плохой советчик! К тому же вспыльчивый человек мало чего сможет добиться в жизни. Он никогда не будет пользоваться благорасположением других людей, даже если воскресит мертвого. Пусть юноша учится обуздывать страсти.

— Оно могло попасть в чужие руки, — почти спокойно ответил паша. — А нам это совсем ни к чему. Теперь ты должен вооружиться терпением и настойчивостью, стать осторожным и предусмотрительным. Отбери надежных людей, пусть они превратятся в незримые тени Фасих-бея и каждый день докладывают: где он был, с кем и о чем говорил. Покупай его слуг, их родных и знакомых, лезь во все щели, подсматривай и подслушивай. Я хочу все знать об этом кастрате!

Сначала Бухвостов не на шутку рассердился, когда узнал, что в Крыму украли не старого знатного мурзу, а мальчишку. Пусть он родовит и сын известного ханского вельможи, но какой от него прок? Что он может знать о замыслах хана Гирея и турок, если по молодости лет проводил время на охотах и в пирах? Где были глаза питомцев отца Зосимы, или какая татарская ведьма напустила в них туману, заставив все на свете перепутать? И как быть теперь — ведь не пошлешь снова казаков к Крым утащить еще одного мурзу? По два раза кряду такое не удается!

Однако виду, что расстроен, Никита Авдеевич не подал. Только крякнул с досады и затворился в горнице, велев себя никому не беспокоить. Некоторое время он еще ворчал себе под нос что-то о сопляках, которым нельзя доверить серьезного дела, и старых дурнях, которые их пестуют, но гнев быстро осел на дно души, уступив место надежде: что Господь ни сделает, все к лучшему. И не дано смертному заранее ухватить слабой своей мыслью глубину провидения, отдавшего в руки лихих казачков не старого Алтын-каргу, а его наследника.

Надо как следует раскинуть мозгами и повернуть все к государевой выгоде. Вести идут быстро — гонцы летят сломя голову, не зная сна и отдыха, поспевая лишь сменить лошадей, а татарчонка будут везти долго, есть время подготовиться к встрече. Главное, молодого мурзу привезли в Азов, а там уже проще…

День догорал, начало смеркаться, по углам горницы легли серые тени. Под образами в красном углу яркой точкой редел огонек неугасимой лампады, бросая желтоватые блики на золоченые ризы старинных икон. Поглядев на них, Никита Авдеевич вдруг радостно рассмеялся, бухнулся перед образами на колени и осенил себя крестным знамением: надоумил Господь! Дал бы теперь сил и разума свершить все, как задумано!

Зря он гневался на питомцев отца Зосимы, зря ругал их последними словами, — напротив, они, сами того не ведая, сделали ему неоценимый подарок! С Божьей помощью Бухвостов будет мудрым, аки змий, хитрым, как лиса, и терпеливым, как девка-кружевница, которая день за днем, не разгибая спины, плетет замысловатые узоры Так и он, не жалея сил и времени, будет измышлять все новые и новые хитрости, связывая узелок с узелком. Все одно — молодому мурзе от него теперь некуда деться! Даже если старый Алтын-карга узнает, где содержат сына, и начнет переговоры о выкупе, согласиться на них или отказаться вправе только сам Никита Авдеевич. А он своего не упустит!