От холодного ветра мое лицо окоченело. И только правой стороне, на которой Гог оставил шрам, было комфортно. Исковерканная плоть все время горела, словно частица огня Гога нашла там себе место и осталась. Я ощущал лицо как твердый монолит: стоит снова заговорить, и монолит растрескается. Я наслаждался передышкой. Я стал положительным, найдя крохи комфорта. Иногда эти крохи — единственное, чем ты вынужден питаться.

За спиной послышались крики. Самые нерасторопные дозорные соединились с самыми быстрыми солдатами Стрелы.

Я опустил голову, сосредоточив внимание вначале на одной ноге, затем на другой, вдыхал порцию воздуха, чтобы выдохнуть и освободить место для следующего вдоха. Своим видом Макин выражал готовность отступить в закрытое и одинокое место, в которое мы попадем, если будем продолжать вкапываться. Чуть глубже, и вдруг ты в аду.

Снег принял меня неожиданно. Вначале «тамп-тамп-тамп» по камням, а затем беззвучное движение сквозь глубокую белую пыль. Потребовалось, может быть, всего четыре шага, чтобы уйти от голой скалы в снег по колено.

Сотня шагов, и мои ноги окоченели, как и лицо. Я недоумевал, неужели я умираю по частям, а не сразу, как это обычно бывает.

Снежное поле начало нас убивать. Торить тропинку в снегу — тяжелый труд. Следовать по дорожке, протоптанной двумя сотнями людей, легче. В результате естественного отбора самые выносливые из армии Стрелы шли за нами по пятам, более слабые все еще топтались в узкой долине значительно ниже снеговой границы.

— Вон туда, вверх! — Я показал на место, неразличимое на фоне безграничной белизны. Шкатулка жгла бедро. Я ускорил шаг, Макин теперь тащился где-то позади. — Вон туда, вверх! — Я не знал, почему туда, но я был в этом абсолютно уверен.

Я взял шкатулку в руку и побежал, легкие наполнились кровью, а может быть, мне так казалось.

Я споткнулся, но не о камень. Все камни глубоко погребены под снегом. То, обо что я споткнулся, было длинным и твердым и лежало близко к поверхности.

«Метла», — промелькнуло у меня в голове, когда я падал. Шкатулка клацнула, и моя голова заполнилась чем-то новым. Хорошо забытым старым.

Клан, и шкатулка открывается. Воспоминания переносят меня назад в Реннатский лес, и я стою среди могил и дикорастущих цветов, распустившихся под ярким весенним солнцем.

— В любом случае, мое сердце расположено к хорошему человеку, — говорит Катрин.

— Кто? — спрашиваю я.

— Принц Оррин, — отвечает она. — Принц Стрелы.

— Нет, — сквозь зубы цежу я. Я ничего не хочу говорить, но говорю. Я не хочу выказывать интерес, проявлять какую бы то ни было слабость, но все мои планы срываются — в чем, в чем, а в планировании я силен.

— Нет? Ты возражаешь? Хочешь сделать предложение? Твой отец — мой опекун. Тебе следует отправиться к нему и с ним обсудить это дело.

Так не должно было быть. Ни одна из женщин не делала со мной такого. Ни Серра, которая направляла меня, почти как бестолкового ребенка, ни продажная Сэлли, ни служанки замка Ренара, ни придворные дамы, ни скучные жены дворян, ни хорошенькие деревенские девушки, ни те, которых братья подбирали на дорогах и делили между собой, — ни одна из них.

— Я хочу тебя, — говорю я. Выдавливаю слова с трудом, неловко.

— Как романтично, — говорит Катрин. Ее презрение больно ранит. — Я нравлюсь тебе только внешне.

— Не только, леди, — отвечаю я.

— Ты бы мог убить Сарет? — спрашивает она. На мгновение мне кажется, что это просьба. Насколько я помню, я ей не нравился.

— Возможно… моему отцу она нравится? — Я не говорю «любит»; он на это не способен. И я не лгу. Если бы потеря Сарет причинила отцу боль, то да, возможно.

— Нет. Думаю, Олидану никто не нравится. Даже представить себе такое не могу. Хотя он смеялся в тот день, когда ты убил Галена, — говорит Катрин.

— Я мог бы убить Сарет в том случае, если ты ошибаешься или пытаешься ее защитить. — Не знаю, почему, но я не могу ей лгать.

— Возможно, ты говоришь правду. Мой отец мало находил в этом мире того, что его бы не разочаровывало.

Она делает несколько шагов, приближается ко мне, но ее взгляд становится еще более отдаленным. Я ощущаю ее аромат — сирень и белый мускус.

— Ты ударил меня, Йорг, — говорит Катрин.

— Ты собиралась меня зарезать.

— Ты ударил меня вазой, которая принадлежала моей матери… — Ее голос звучит отстраненно. — И разбил ее.

— Прости, — говорю я. Странно, но мне действительно жаль.

— Я не для этого была рождена. — Катрин что-то ищет в складках своего платья для верховой езды из коричневой замши. — Я никогда не хотела быть призом, за который принцы вступают в схватку, или чревом для вынашивания их потомства. Все к черту. Ты бы хотел быть призовой наградой? Или заниматься только тем, чтобы рожать и растить детей?

— Я не женщина. — Мои губы замирают, удерживая вопросы, или, вернее, новые образы, которые рисуются в моей голове.

Я вижу, как она извлекает нож из складок юбки. Длинное лезвие, способное проникнуть сквозь щель в броне врага, с которым вы сошлись вплотную, но только не такое прочное. Оно может сломаться, если противник резко повернется, и не попадет ему в сердце. Я не должен был этого видеть. Я должен видеть ее глаза, губы, грудь… и я вижу это и сверх того, что не предполагается видеть.

— Разве я не могу желать большего? — спрашивает она.

— Мы свободны в своих желаниях. — Я продолжаю наблюдать за ней. Взгляд то и дело возвращается к ножу. Ее глаза меня не видят. Думаю, она не знает, что делают ее руки: правая сжимает рукоятку ножа, левая лежит на животе: пальцы расставлены и напряжены, словно она что-то хочет вырвать изнутри.

— Я должна быть монстром? Я должна быть новой королевой Красного…

Я хватаю ее за запястье, когда рука с ножом резко движется в мою сторону. Она сильнее, чем я предполагал. Оба смотрим на мою руку — темную на ее белом запястье, и тонкое лезвие подрагивает в дюйме от моего паха.

— Низкий удар. — Я поворачиваю ее руку, но она еще раньше роняет нож.

— Что? — Она смотрит на свою руку, на мою, рот удивленно открыт.

— У тебя сложилась привычка набрасываться на меня с ножом, — говорю я. Горечь, обида, злоба охватывают меня. Я чувствую их вкус.

— Я убила нашего ребенка, Йорг. — Ее смех звучит на слишком высокой ноте, слишком дико. — Я убила его. Проглотила кислые пилюли, которые дала мне Сараем Уик. Она живет здесь. — Катрин как-то неопределенно крутит головой, словно пытается увидеть старуху среди деревьев.

Я знаю Сараем Уик. Видел, как она собирает травы и грибы. Однажды я подобрался близко к ее хижине, можно было бы заглянуть внутрь, но я не захотел этого делать. Сильно пахло сгоревшей собакой.

— Что ты такое говоришь? — спрашиваю я. Катрин такая красивая. Она отвергает свою женскую природу, но рядом с ней я забываю об упавшем на землю ноже, которым она едва не пырнула меня в живот, забываю, потому что вижу изгиб ее шеи, дрожь губ. Желание превращает мужчин в полных идиотов.

— Ты ударил меня, а потом овладел мною. Сбросил в меня свое семя. — Она плюет. Но плевок не попадает в лицо, а остается где-то в волосах и влажностью на ухе. — И я его вытравила. Кислыми пилюлями и кашицей, от которой все внутри жжет.

Она усмехается, и я вижу на ее лице ненависть. На этот раз она видит меня отчетливо, голова опущена, волосы падают, глаза темные. Она скалится. Бросает мне вызов.

Я помню, как она лежала в темно-синем озере своего платья. Бесчувственная. Голос из колючих зарослей, может быть, мой, может быть, Кориона, а может быть, оба голоса, слитые в унисон, велят мне убить ее. Мой отец мог дать такой совет. Бескомпромиссность. Желание превращает мужчин в полных идиотов. Но я ее не убил. Голос велел мне овладеть ею. Но я лишь коснулся ее волос. Тем, что я хотел, нельзя было овладеть.

— Нечего сказать, Йорг? — Она снова плюет. На этот раз попадает в лицо. Я моргаю. Теплый плевок стынет на моей щеке. Она хочет меня разозлить. Ей безразлично, что я могу сделать. — Пока твой ребенок не успел вырасти достаточно большим, я излила его из себя кровью.