Я не знаю, что сказать. Какие слова здесь уместны? Я не могу верить себе. Я должен верить своей памяти, в прошлом события были извлечены из нее, но к ним никогда ничего не добавлялось… но кто может принять на веру слова Йорга Анкрата? Только не я.

Я завожу руку Катрин ей за спину и веду ее через кладбище в ту сторону, откуда я пришел. Мои пальцы оставляют на ее коже белые отметины. Я слишком крепко держу ее? В своем воображении я не раз держал ее в своих руках, но сейчас у меня такое чувство, будто я разбил что-то драгоценное и несу в руках осколки, зная, что их нельзя склеить.

— Ты собираешься сделать это снова? — Ее злость испарилась. Я чувствую ее растерянность.

— Нет, — отвечаю я.

Мы продолжаем идти. Ежевика цепляется за ее платье. Каблуки ее сапог оставляют след, который даже слепому трудно не заметить.

— Я оставила лошадь привязанной. — Это не та Катрин, которую я в тот день оставил лежать на полу. Та Катрин была резкой, умной, а эта словно только что проснулась и все еще пребывает в полудреме.

— Я выйду замуж за принца Стрелы, — говорит она, косясь на меня из-за плеча.

— Я думал, ты не хочешь быть призовой наградой, — говорю я.

Она смотрит в сторону.

— Мы не всегда можем получить то, что хотим.

Она нужна мне. Интересно, а я могу получить то, что хочу?

Мы идем молча до тех пор, пока из подлеска не появляется Красный Кент. Мой меч висит у него через плечо.

— Король Йорг, — кивает он. — Миледи.

— Отведи ее к сэру Макину. — Я отпускаю ее руку.

Кент делает знак Катрин идти по тропинке, которую он только что охранял.

— Кент, смотри, чтобы с ней ничего плохого не случилось. Особенно смотри за Роу и Райком. Скажи, что я разрешил отсечь им руку или иную часть тела, если они осмелятся к ней прикоснуться. И сворачивайте стоянку. Мы оставили след от того места до сюда. — И я иду в другую сторону.

— Куда ты? — спрашивает она.

Я останавливаюсь и оборачиваюсь, вытираю плевок со щеки.

— Кто нашел тебя?

— Что?

— Кто нашел тебя после того, как я тебя ударил? — спрашиваю я. — Какой мужчина был рядом с тобой, когда ты пришла в чувство?

Катрин нахмурилась. Пальцы скользнули к тому месту на голове, по которому я ударил.

— Монах Глен. — Впервые она посмотрела на меня прежним взглядом — умным и проницательным. — О.

Я ухожу.

Клац, и шкатулка снова закрылась, окоченевшие пальцы захлопнули ее.

Я в горах, по колено в снегу. Голени ломит от боли. Я споткнулся о лопату.

Есть мужчины, которые должны взойти на гору, а есть мужчины, которые сами как гора. Горгот, хотя я и не могу назвать его братом, был выкован из качеств, которых мне недоставало.

В книгах из библиотеки моего отца говорится, что до Тысячи Солнц ни одна гора никогда не изливала лаву в пределах тысячи миль от горы Халрадра. Там говорится, что Зодчие бурили скважины, которые обеспечивали доступ к расплавленной крови земли, и пили ее силу. Когда солнца выгорели, остались раны. Земля кровоточила, и Халрадра со своими сыновьями родился в огне.

Горгот принес меня туда, где ждал Синдри. Солнце снаружи все еще светило, хотя я чувствовал, что должно было быть темно. Я пришел в себя на полпути спуска с горы, мерно раскачиваясь и подпрыгивая на широкой спине Горгота. Они возвращались по очереди — мои ощущения. Вначале — боль, только боль, затем, спустя целую вечность, запах моей собственной обгоревшей плоти, привкус блевотины, звук моего стона и, наконец, размытая картина черных склонов Халрадры.

— Господи, убей меня, — прошептал я. Слезы катились по моему лицу, каплями падали с кончика носа и губ, я мешком висел на плече Горгота.

Не Гога мне было жаль — самого себя.

В мою защиту работал тот факт, что часть моего лица сильно обгорела, так что кожа полопалась, и это было ужасно больно. Боль усугублялась тем, что я висел головой вниз и бился ею о спину монстра в такт его ходьбе. Я жалел, что не остался в пещере и не умер там.

— Убей меня, — простонал я.

Горгот остановился.

— Убить?

Я задумался.

— Господи. — Мне нужно было кого-то ненавидеть, мне нужно было что-то, что отвлекло бы от огня, разъедающего меня изнутри. Горгот ждал. Он понимал все буквально. Я подумал о своем отце, его молодой жене и их новорожденном сыне, уютно расположившемся в Высоком Замке. — Повременим пока, — сказал я.

Окружающий мир воспринимался обрывочно, пока Горгот не положил меня на листья папоротника и Синдри не склонился надо мной.

— Uskit'r! — воскликнул он на древнем языке северян. — Плохо дело.

— По крайней мере, хоть наполовину я остался симпатичным. — Я повернул голову, чтобы сплюнуть в заросли папоротника кислую отрыжку.

— Надо возвращаться, — сказал Синдри. Он покрутил головой по сторонам, открыл рот и тут же его закрыл.

— Гог погиб, — сказал я.

Синдри покачал головой и уставился в землю. Втянул в себя воздух.

— Пойдемте, надо тебя доставить в крепость. Горгот?

Монстр не шелохнулся.

— Горгот с нами не пойдет, — воспротивился я.

Горгот склонил голову.

— Ты не можешь здесь оставаться, — забеспокоился Синдри. — Ферракайнд…

— Ферракайнд тоже погиб, — сказал я. Каждое произнесенное слово причиняло боль, все вместе они могли бы слиться в крик.

— Нет. — Синдри от удивления разинул рот.

— Мы не друзья, Йорг из Анкрата, — сказал Горгот еще более низким голосом, чем обычно. — Но мы оба любили мальчика. Ты полюбил его первым. Ты дал ему имя. И это что-то значит.

Я бы сказал ему: «Что за чушь ты несешь», — но не мог, боль была такой сильной, что губы не шевелились.

— Я останусь в Химрифте, в пещерах.

Я бы сказал: «Надеюсь, не задохнешься от вони троллей», — но даже пошевелить губами — высокая цена. Я лишь поднял руку. И Горгот поднял свою. На том и расстались.

Синдри закрыл рот и снова его открыл.

— Ферракайнд погиб?

Я кивнул.

— Ты можешь идти? — спросил он.

Я пожал плечами и остался лежать. Может быть, мог. Может быть, нет. Все дело было в том, что я не хотел этого выяснять.

— Я помогу. Лошади. — Сообразил Синдри. — Подожди здесь. — Он вытянул руки так, словно я поднимался, а он хотел меня остановить, затем крутнулся на каблуках и побежал с резвой прытью. Я подумал, что сообщенная мною новость подстегивала его сильнее моего плачевного состояния. Он хотел быть первым, кто принесет эту новость своим сородичам. И это справедливо.

Я смотрел на голубое небо и молил о дожде. Надо мной кружились мухи, привлеченные обгоревшей плотью, они хотели отложить в ней яйца. Вскоре я перестал от них отмахиваться. Лежал, постанывая, поворачиваясь то так, то эдак, словно это могло помочь. Время от времени терял сознание, во второй половине дня наконец-то пошел дождь, и я стал молиться, чтобы он перестал. Каждая капля дождя падала на обожженное лицо каплей кислоты. К вечеру налетели комары, кто знает, где они прятались днем. В Дейнлендзе их были тучи. Возможно, это объясняло, почему жители здесь были белолицыми. Кровососущие выпили их кровь. Я лежал, позволяя комарам поедать меня, и наконец я услышал голоса.

Подошел Макин, и мне хотелось молить его о смерти, но ожог не позволял произнести ни слова. Попробуй я открыть рот, я бы развалился на части, все раны сочились кровью. Затем появился Райк — черная громада на фоне темно-синего неба, и это меня немного приободрило. Не стоило при Райке показывать свою слабость. В его присутствии каким-то образом хотелось не умирать, а убивать.

— Видишь, Райк, ты пришел не зря. — Каждое слово оборачивалось для меня агонией.

Мы задержались в доме Аларика Маладоны на пять дней. Не в зале для гостей, а в парадном зале. Они поставили для меня стул на помосте, практически такой же величественный, как стул самого герцога. И я сидел на нем, завернутый в шкуры, когда дрожал от озноба, и раздетый по пояс, когда обливался потом. Макин и братья праздновали с людьми Маладоны. Впервые женщины появлялись свободно, приносили эль в кружках и рогах из кладовых, на поясе у них висели кинжалы, они ели за длинными столами вместе с мужчинами, пили и смеялись так же громко, как и мужчины. Одна, почти одного со мной роста, белая, как молоко, и красивая не женской округлостью, а сухопарой крепостью, подошла ко мне, ежившемуся в шкурах, и сказала: