Не просто ли это иронически оказавшийся под рукой пример общераспространённого отказа прямо смотреть на смерть, которая (как мы видели ранее) отличает нашу культуру? Не является ли эта странная самоуспокоенность — это кажущееся самодовольство перед лицом смерти — просто началом старческого слабоумия? Или милосердным условием договора с Природой, утешительным обманом, подходящим Д. Е. Хардингу на поздних стадиях его жизни, так же как побуждающий к действию обман будущих успехов — достижимых успехов, не смешанных с неудачами, — подходил ему на ранних стадиях? Только это, и больше ничего? Не самообман ли это? Или это Самооткровение?

Первое Лицо Единственного Числа отвечает громко и чётко: Очевидно, это самообман, когда речь идёт о нём, о том третьем лице; Самооткровение, когда речь идёт обо МНЕ.

Это приглашение поступает вам и мне от МЕНЯ: «Возвращайтесь домой, из своего периферийного состояния третьего лица в ваше центральное состояние Первого Лица. Проделайте путь от того смертного „него“ или „неё“ там, в вашем зеркале, до этого бессмертного „я“ здесь, перед ним. И будьте вечным Я, которым вы уже являетесь.

Ибо Я есть воскресение и жизнь, и тот, кто видит и верит в МЕНЯ, никогда не умрёт».

Я начал эту «Маленькую книгу» с вопроса о моём Я, моей сущностной Природе, что я такое в моей несократимой форме и насколько она долговременна. И я продолжал задавать тот же самый вопрос на протяжении книги, прилагая все усилия, чтобы не верить на слово другим в том, о чём они не в состоянии сказать мне — а именно, что такое быть мной в этот момент, прямо здесь, где я нахожусь. Некоторые мои открытия до сих пор поражают меня, от них дух захватывает, они часто ошеломляют — ошеломляют до потери дара речи. Я только могу, по выражению Руми, укусить себя за тыльную сторону руки.

И теперь, в конце этой долгой погони, я действительно догнал себя. Я заканчиваю тем, что мне кажется самым захватывающим, окончательным, неопровержимым и, главное, личным ответом на мой изначальный вопрос: тем самым нанеся (почти случайно) смертельный удар самой Смерти.

Конечно, я не предлагаю вам, мой читатель, поверить этому заключительному ответу (так же как не предлагал верить промежуточным ответам), но предлагаю его взвесить, проверить и испытать, отвергая всё, что вы находите ложным, оставляя для будущего исследования всё, в чём вы не уверены, и разделяя со мной и с другими то, что истинно в вашем самом сокровенном и личном опыте.

Заметьте, я употребил прилагательное «личный» уже дважды. Не без причины. Оно задаёт тон этой главе о глубочайшей тайне жизни после смерти и даёт мне основания сделать следующее признание: безличное и анонимное бессмертие, возможно, могло бы удовлетворить святого — но не меня.

Я здесь выражаю очень настойчивое и сильное сомнение, или замечание, которое всегда так или иначе присутствовало во всём этом исследовании: его нельзя больше откладывать, его нужно высказать до конца и разрешить. Для меня верно, что ви́дение — это видение сути, которое имеет решающее значение и является единственно необходимым, — простое видение безвременной, бескачественной, пустой Природы прямо здесь. И всё же если это видение — просто безличное заглядывание в безличные глубины, его отнюдь не достаточно. У него нет зубов, оно не трогает моё сердце, оно не прочувствовано. Хотя оно подробно демонстрирует и убеждает меня вне всякого сомнения, что Это — то, что я есть, ему не удаётся полностью перетянуть меня на свою сторону. Глубоко во мне есть что-то, что не расположено к всеобщности, обобщениям и любому намёку на абстрактное, и настаивает на конкретном, особенном и бесстыдно личном бессмертии. Оно должно быть моим!

Да, знаю: я эгоцентричный, самодовольный, жадный! Я эгоистичен, и я ничего не могу поделать — или предположить, что можно было бы сделать — с этим! Ибо совершенно бесполезно заметать эту неуклюжую вещь под ковёр, или пытаться подавить неподавляемое эго (эта попытка только усилит его нездоровым образом), или стараться свести его на нет при помощи самоотрицающих практик — что будет только заменой приличного, откровенного мирского эго на неприличное святое («Я святой, вы грешник. Я просветлён, вы во тьме»). Более того, что, в конце концов, такое это постоянно предаваемое эго, это личное побуждение, этот ненасытный аппетит, эта эгоистичная напористость? Что, если не грубое название живучести, энергии, жажды жизни, её пыла и жара? И что такое его отсутствие, если не усталость от мира и совершенно ошибочная разновидность «умирания до того, как вы умрёте»? Да, несомненно! Но всё равно, это моё эго, какое оно есть, совсем не годится: оно неработоспособно, оно причиняет мне беспокойство, это нечто, с чем я не могу жить и без чего не могу обойтись. В нём плохо не то, что оно порочно, а то, что оно незрело и ещё не стало собой. Чего-то не хватает, что-то неправильно понято. Безусловно, эго нуждается в исправлении — посредством его наполнения, а не сдувания: путём его расширения до предела и заполнения. (Это совсем другое, чем его раздувание. Как мы отмечали ранее, подчинение своей индивидуальной личности вплоть до её отождествления со своим родом, церковью, расой, полом, партией, нацией или богом является не самоуничижением, а стремлением к величию и раздуванием эго; и весьма часто ведёт к безысходным бедам для увеличившегося я, не говоря уже о мире.) Нет сомнений, что Прашна Упанишада права в том, что «личное я и абсолютное, нетленное, безличное Я — одно». Тем не менее обычное и упорствующее в своих заблуждениях «я», или эго, — недостаточно личное и недостаточно «я»-центричное. Ещё не полностью находясь здесь, оно бессмысленно, оно — претенциозное неправильное название, то ложное я есть, которое устанавливает конкуренцию с другими ложными я есть — пока наконец не нисходит истина, и оно не начинает осознавать себя как Единое Эго, единственное Я ЕСТЬ, или (выражаясь ярким и бескомпромиссным языком Экхарта) как Божественность, которая одна истинно Личная, которая одна может сказать Я ЕСТЬ. Более того — по той божественной и точной логике, которую манипуляторы логикой сбрасывают со счётов как парадокс, — это абсолютное Эго также является абсолютным Отсутствием Эго, эта Сверхличность также является совершенно безличной, высочайший Пик Собственной Важности также является самой глубокой Долиной Уничижения, это совершенство Любви к Себе обязательно изливается даже на наименее внушающих любовь, эта уникальная Одинокость не является Собой без даже самых жалких представителей населения Земли на протяжении всех времён. Опять же, Экхарт говорит: «Высоты Божественности есть не что иное, как глубины смирения». И то же говорит и Учитель Экхарта, который мог описывать себя как «в сердце кроткого и смиренного» и всё же бесстрашно объявить: «Прежде чем был Авраам, Я ЕСМЬ».

Всё это я прекрасно знаю, по крайней мере, когда бодрствую. И я это также и чувствую, по крайней мере, когда я в наилучшем состоянии. Это доходит до самого сердца. Но мои заключительные вопросы к себе следующие: чувствую ли я свой путь в это истинное и завершённое Эго так сильно, отождествляю ли я себя с этим одиноким Я ЕСМЬ настолько, что в глубине души я гораздо, гораздо больше уверен в том, что я есть этот Единый, чем в том, что я — Дуглас Хардинг? На какое имя я инстинктивно откликнусь, если их оба назвать? Воспринимаю ли я это бесконечно величественное Я ЕСМЬ более лично, чем я воспринимаю то ничтожное «я есть», — в результате чего возношусь отнюдь не над личным (из уважения к какой-то прописной морали или какой-то абстрактной и бескровной духовности), а наконец возношусь в личное? Является ли эта в высшей степени личная реализация моей собственной, той, что заставила Будду, который учил несуществованию эго (анатте), воскликнуть: «Над Небесами и под ними, я один почитаем!»? И автора Аштавакры Гиты, который описывает себя «свободным от эгоизма», объявить: «Прекрасен я! Хвала Мне, который не знает увядания и переживёт разрушение мира!»?