Собственно, хотя Хоксквилл скорректировала Космооптикон в соответствии с положением реальных небесных тел, он все еще работал не вполне точно. Даже если создатель знал об этом недостатке, он не имел возможности в таком грубом механизме из зубчатых колес воспроизвести медленный и безбрежный спуск Вселенной по зодиаку, так называемое предварение равноденствий — невообразимый и величавый кругооборот, совершаемый точкой весеннего равноденствия. Пройдет около двадцати тысяч лет, прежде чем она вновь совпадет с первыми градусами Овна, где, согласно астрологии (условность, принятая ради удобства), она находится всегда. То же положение было зафиксировано в Космооптиконе, когда он впервые попал в руки Хоксквилл. Нет: единственно верной картиной времени являлись сами переменчивые небеса и их совершенное отражение в мощном уме Ариэл Хоксквилл, которая знала, какое это было время. А окружавший ее механизм был, в сущности, всего лишь грубой карикатурой, хотя довольно привлекательной на вид. В самом деле, подумала она, садясь в зеленое плюшевое кресло в центре этой маленькой вселенной, очень привлекательной.

Хоксквилл расслабилась в теплом потоке зимнего солнца (к полудню внутри этого стеклянного яйца будет жарко как в пекле — тут его создатель, видимо, тоже промахнулся) и подняла взгляд. Голубая Венера в тригоне с кроваво-оранжевым Юпитером — узорчатые сферы из дутого стекла, каждая схвачена меж тропиками кольцевой опорой; зеркальная Луна, как раз заходившая за горизонт; крохотный молочно-серый Сатурн с кольцом, как раз поднимавшийся над горизонтом. Сатурн в восходящем доме, пригодный для того специфического рода медитации, которым ей сейчас надлежало заняться. Щелк: Зодиак сдвинулся на градус, дама Весы (освинцованные драпировки в стиле ар-нуво делали ее слегка похожей на Сару Бернар; в чаше весов лежал предмет, который всегда казался Хоксквилл сочной гроздью темно-красного винограда) поднимала свои ступни из южных вод. Настоящее Солнце вовсю жарило сквозь нее, так что черт ее было не разобрать. А они, конечно, присутствовали на однотонно-голубом дневном небе, выжженные дотла и невидимые, но они присутствовали, присутствовали за этим жарким сиянием, конечно, конечно, конечно… Хоксквилл уже ощущала, что ее мысли делаются упорядоченными, как краски и обозначенные градусы Космооптикона вносят порядок в недифференцированное свечение небес; ощущала, как открываются двери ее внутреннего «театра мира», как помощник режиссера трижды ударяет посохом о подмостки, давая сигнал поднимать занавес. Гигантская, опиравшаяся на звезды машина ее Искусственной Памяти начала вновь выкладывать перед ней детали загадки Рассела Айгенблика. С увлечением берясь за работу, Хоксквилл чувствовала, что никогда еще ее силы не были испытаны задачей столь странной, а также столь важной для нее самой; ни одна задача не требовала пойти так далеко, погрузиться так глубоко, зреть так широко и думать так напряженно.

В картах. Ладно. Посмотрим.

Оберона разбудило жалобное мяуканье.

«Заброшенный ребенок», — подумал он и вновь погрузился в забытье. Затем послышалось меканье коз и утренняя зоря, хрипло и сдавленно пропетая петухом. «Треклятое зверье», — произнес он вслух и начал было засыпать, но тут вспомнил, где находится. Неужели он действительно слышал меканье и кудахтанье? Нет. Это был сон или городские шумы, преображенные сном. Но пение петуха повторилось. Закутавшись в одеяло (очаг давно погас, и в библиотеке было холодно, как в могиле), он подошел к окну с частым переплетом и выглянул во двор. Джордж Маус, в высоких резиновых сапогах, как раз возвращался после дойки, неся в руках ведро молока, от которого шел пар. На крыше сарая худой петух породы «род-айлендская рыжая» взмахнул подрезанными крыльями и исторг из своей глотки новый крик. Оберон видел внизу Ветхозаветную Ферму.

По сравнению с другими фантастическими проектами Джорджа Мауса Ветхозаветная Ферма имела то преимущество, что была порождена необходимостью. В те нелегкие дни всем, кто желал заполучить к себе на стол свежие яйца, молоко, масло и притом не разориться, приходилось самим озаботиться производством этих продуктов. В прямоугольнике принадлежавших Маусу строений так или иначе давно уже никто не обитал; внешние окна были забиты жестью или почерневшей фанерой, двери заделаны блоками из шлакобетона. Дома превратились в пустотелую крепостную стену, которая окружала ферму. Теперь в бывших комнатах сидели на насестах куры, в садовых строениях раздавались веселые или горестные крики коз, кормушкой которым служили ванны на когтистых лапах. Голый бурый огород, занимавший большую часть внутриквартального заднего двора, куда Оберон смотрел из окна библиотеки, покрылся в это утро изморозью; из-под остатков кукурузы и капусты выглядывали оранжевые тыквы. Какая-то смуглая невысокая женщина осторожно взбиралась и спускалась по пожарным лестницам из кованого железа, исчезала в лишенных рам окнах и вновь появлялась. Пронзительно пищали цыплята. На женщине было блестящее вечернее платье; собирая яйца в сумочку из золотой ткани, она дрожала. Вид у нее был недовольный. Она крикнула что-то Джорджу Маусу, но тот только глубже надвинул налицо широкополую шляпу и потопал прочь.

Женщина спустилась во двор, огибая на каблуках-шпильках грязь и садовый мусор. Бросила какое-то слово в спину Джорджу, взмахнула рукой, потом сердито натянула на плечи шаль с бахромой. Золотистая сумочка, висевшая у нее на руке, не выдержала груза, и яйца начали одно за другим выпадать, как из курицы. Женщина заметила это не сразу, потом ойкнула и обернулась, чтобы спасти остальные яйца, подвернула каблук и разразилась хохотом. Она смеялась, пока яйца проскальзывали у нее между пальцев, скорчилась от хохота, поскользнулась на битом яйце, чуть не упала и рассмеялась еще отчаянней. Она деликатно прикрывала ладошкой рот, но Оберон слышал ее смех — низкий и хрипловатый. Он тоже рассмеялся.

Видя, как бьются яйца, Оберон подумал, что надо бы выяснить, где тут завтракают. Подергав свой смятый, завившийся спиралью костюм, он придал ему более-менее правильную форму, энергичным круговым движением костяшек пальцев протер глаза и расчесал свою великолепную шевелюру пятерней — ирландским гребнем, как говаривал Руди Флад. Теперь ему предстояло найти дверь, — или окно, — откуда он накануне явился. Оберону помнилось, что по пути в библиотеку он видел, как где-то готовилась еда, поэтому он прихватил свой мешок (чтобы его не обыскали и не стащили) и выполз на шаткий мостик, качая головой при мысли о том, как нелепо ему придется пресмыкаться. Доски стонали под его ногами, через щели проникал желтовато-серый свет. Как невероятный коридор, привидевшийся во сне. Что, если мостик проломится и он свалится в вентиляционную шахту? И окно на противоположном конце может оказаться запертым. Бог мой, что за глупость. До чего же глупый способ добраться из одного места в другое. Оберон порвал куртку о гвоздь и с яростью пустился на карачках в обратный путь.

С ущемленным достоинством и грязными руками, он вышел в массивную старую дверь библиотеки и стал спускаться по винтовой лестнице. В нише на площадке стояла статуэтка дворецкого с исхудалым лицом, в маленькой шапочке. В руках она держала ржавую пепельницу. У подножия лестницы в стене была проделана дыра — щель между торчавшими кирпичами, которая вела в соседнее здание, — вероятно, то самое, где Оберон побывал накануне с Джорджем, или он совсем перестал ориентироваться? Строение, куда он попал через дыру, отличалось от предыдущего. Вместо поблекшей элегантности здесь царила застарелая бедность. Количество слоев краски на обшивке из штампованной жести, а также слоев линолеума на полу поражало воображение, вызывая мысли об археологии. В холле горела единственная тусклая лампочка. Из-за двери, многочисленные запоры которой были все открыты, доносились музыка, смех и запахи стряпни. Оберон приблизился, но перешагнуть порог постеснялся. Как общаться со здешними обитателями? Ему нужно будет научиться. С детства его почти всегда окружали одни только привычные лица, а теперь он оказался среди незнакомцев, и их было видимо-невидимо.