Она выпустила на волю мою слабость. Мою тоску по своему голосу, по своим прикосновениям, просто по её запаху. Её «сынок» похлеще любого «люблю». Её «сынок» как некая констатация факта, который хрена с два я смогут отменить или захочу отрицать. Неа. Я настолько соскучился, что был согласен на второстепенную роль в её жизни. И теперь просто позволял себе жадно наслаждаться каждым мгновением рядом с ней и ребятами. Алчно вдыхал в себя её такой родной, знакомый аромат и неосознанно напевал с нею тихую песню, которую она пела. Естественно, беззвучно. Только в своих мыслях. Ту самую, что исполняла когда-то мне и Ками, когда мы были ещё детьми.

«— Кстати как-то Камилла сказала, что не помнит её.

Мама словно читает мои мысли, и я слышу в её голосе улыбку.

— Она была слишком мала, — всё ещё не открывая глаз и перехватывая её ладонь, чтобы поднести к губам и прикоснуться в поцелуе. Как может скручивать одновременно нежностью к ней и ненавистью к отцу, который в своё время мог променять её на кого-то другого? Ведь это ненормально. Это неправильно — желать его прибить в то время, как она сама давно простила. А меня накрывало этим желанием именно в такие моменты нашей с матерью близости. Да и её прощение и примирение с мужем не могло означать, что я простил.

— Зато она помнит все сказки, которые ей читал ваш отец.

Вот только я позабыл их все. А мелодия нашей колыбельной до сих пор звучала в ушах её настоящим голосом, не мысленным. И снова волной ярости: из-за него мне не дано услышать его больше. Никогда.

— Она просто любящая дочь, мама.

Сказал и замер. Потому что вдруг сам осознал, насколько истосковался по этой возможности. Вот так назвать её. Словно вдох сделать за долгое времяпрепровождение без кислорода. И больно, и в то же время жизненно необходимо. И она замерла. Потому что впервые за последние годы вот так к ней обратился. Впервые за год? За два? Чёёёёрт…я действительно не помнил. Предложения старался составлять так, чтобы не требовалось обращение. В принципе, я и приезжал лишь три раза в год — на дни рождения. Её, Камиллы и Яра с Ликой. Да, Василика у нас в день рождения Ярослава родилась. А ведь в миг её рождения я и не помнил, ни какой день тогда наступил, ни какого месяца, матери так же не до этого было в её бреду. А отец, принявший у неё роды, не помнил вообще ничего. Впрочем, тогда нас троих волновали совершенно не даты.

Не так давно кстати Ярослав сказал, что у него забрали даже его персональный праздник. Отобрала младшая сестра. Он усмехнулся странно…так по-взрослому для своего возраста и сказал, что давно привык, что «мама Сэма, папа Ками, а теперь ещё и день рождения Лики…». Тогда мы с Камиллой рассмеялись и сказали, что для него родители, в первую очередь, принадлежат ему, а не нам, и чтобы не заморачивался глупостями. А он вдруг остановился, склонив голову набок…так, чёрт подери, по-Моканувски, и сказал совершенно серьёзно, что он не в обиде на нас, и что у него всё же есть кое-что только своё, которое принадлежит лишь ему одному, иначе он бы свихнулся без этого.

Потом было гораздо легче. Легче приходить к ней. Легче видеться с домочадцами. И по фиг, что этот дом так и остался чужим. По фиг, что для меня он вонял ароматом чужого мужчины. Запахом, который надоедливо въедался в ноздри, напоминая, кому принадлежат эти стены, мебель, эти люди в этом доме. Запахом, от которого по прибытии в келью выворачивало наизнанку.

«— Он тебе не соперник…, - её мысли вплетаются в мои. Так естественно, и всё же сегодня они почти причиняют физическую боль, — как и ты ему, Сэм. Вы одно целое, расколотое надвое.

— Не всё расколовшееся можно соединить мама. Некоторые сломанные вещи гораздо разумнее выкинуть.

— Вот именно, — она кивает, с болью вглядываясь в моё лицо. Её тонкая ладонь касается моей скулы, и Марианна морщится от боли…да, с некоторых пор такие прикосновения причиняют страдания нам обоим, — я согласна, милый. Сломанные вещи нужно выкидывать, не жалея о них. Но не людей. Не родных. Родным нельзя позволять сломаться.

И всё же я не сдержался. Расхохотался, склонившись к полу, чувствуя, как этот смех в собственных ушах болью отдаётся. Она знает, и мне незачем ей напоминать…да я больше и не скажу никогда вслух, что тот, кого она так защищает, сам может сломать кого угодно. Чёрт, да ведь он и разбил всё. Нашу семью расколотил на отдельные, не связанные друг с другом части. Точнее, вот она…эта хрупкая женщина, выглядевшая сейчас моложе меня, но с глазами, наполненными мудростью, которой обладают лишь самые древние старухи…она единственная связывала нас между собой. И нет, не её любовь к нам. Какой бы сильной она ни была, она уступала её любви к НЕМУ. Нас четверых… и его, пятого, до сих пор удерживала вместе любовь к ней. Особенно, когда у неё приступы слабости начинались, и Ками в панике звала меня или своего отца, чтобы облегчить её муки. Слишком многое на себя в свое время взяла. Слишком много чужих страданий. Его, моей, дочери. Как не захлебнулась во всей этой грязи, я понятия не имел, но в какой-то момент решил для себя, что не имею никакого права загонять в неё ещё больше боль. Только не в неё.

А она продолжала верить, что мы сплотимся. Чёрт знает, что за ангелы…а может, демоны жили в моей матери. Что за бред они ей нашёптывали, не позволяя терять эту надежду.

— Можно отрицать собственную кровь, мой милый. Можно отрицать родство. Можно демонстративно не реагировать на приветствия отца на службе, — и я задумываюсь, откуда ей это известно. И бесу понятно, что Мокану ей ни слова об этом не сказал. Ками говорила, что они очень сблизились. Что отец относился к матери совершенно по-другому теперь. Что сейчас она впервые может с уверенностью сказать, что они ВМЕСТЕ. Никаких решений, принятых в одиночку, никаких поездок в одиночку, если, конечно, речь не шла о встрече с деусами или других опасных мероприятиях. Здесь Морт был непреклонен, как бы его ни уговаривала жена. Откуда обо всём этом знала мелкая, я не спрашивал. Одно знал точно — Николас, скорее, выстрелит себе в висок, чем расскажет о подобном унижении кому бы то ни было. Тем более Марианне. Проклятая гордость заглотит живьем.

— Марианна Мокану нарушила предписание самого Главы и появилась в замке тайно?

Гордо вскинула голову, а глаза предупреждением сверкнули. И вот передо мной не просто женщина, не просто моя собственная мать, а сама княгиня Братства, достойная трона любой королевы.

— Всего лишь жена Главы Нейтралитета присутствовала на совещании.

— В таком случае, мадам, жене Главы Нейтралитета не должно быть никакого дела до его отношений с подчинёнными.

— Но есть дело твоей матери.

Медленно выдохнул, стараясь взять себя в руки, чтобы не закричать на неё. Не потребовать отстать от меня с тщетными попытками помирить с этим ублюдком. Как будто мало того, что мы, наконец, снова начали общаться.

— Мало…, - словно мысли мои прочла, — очень мало, любовь моя. Я семью свою хочу, Сэм. Хочу, чтобы мой сын помирился с моим мужем. С отцом, который души в нём не чает. Во всех нас. Ты его не знаешь так, как я.

Зато я знаю его так, как не узнаешь никогда ты. Не знаю, кого ты видишь, произнося его имя, а я вижу безумца с горящим безжалостным взглядом, с издёвкой над моим поражением полоснувшего себя по горлу лезвием. Он сделал меня. Этот ублюдок сделал меня тогда. Он жив. Ты жива. И это самое охренительное, что кто-то там, на небесах сделал для меня. Но ты видишь в нём живого…а я продолжаю каждую ночь видеть в нём труп с открытой нараспашку грудной клеткой и всё ещё пульсирующим сердцем. И меня каждую ночь тошнит от запаха мертвечины. Мне кажется, он не от него исходит, а от меня. Кажется, он в меня въелся в тот самый день, и не смыть его, не стереть с тела никак. Потому что воняет душа.

Вот только вслух ей не стал этого говорить. А зачем? Она всё равно продолжит его и дальше боготворить, а я всё равно буду продолжать ненавидеть любого, кто причинит ей боль. И я отчаянно не хотел быть этим любым.