— Вы из этой дивизии?

Пленный смешался.

— Или из мотострелковой?

— Напрасно теряете время.

— Мы обсудим ваше предложение, — ответил майор.

— Мое командование гарантирует вам жизнь.

Майор слегка наклонил голову:

— Благодарю. Сейчас мы с генералом решим, как нам быть.

Выслушав пересказ короткого допроса, генерал велел увести пленного.

Прежде чем перешагнуть порог, солдат оглянулся:

— Не задерживайтесь, господин майор, войска прибывают из-под Калинина, и скоро вас обложат, как медведя в логове, будет поздно, поверьте мне, солдату фюрера.

Майор плотно прикрыл за ним дверь.

— Его следовало бы расстрелять… Уверенность выпирает из него, — майор нахмурил лоб.

Генерал произнес уверенно:

— А вы знаете, он не дрогнет под дулом пистолета.

— Похоже, — согласился майор.

— По его спеси можете судить о духе немецкой армии. Фюрер и его солдаты надеются овладеть Москвой и тем самым покончить с нами в эту зиму.

Генерал вернулся к столу, взял линейку.

— Трудно нам придется…

— Разрешите, я поступлю с ним по-немецки?

Генерал вопросительно взглянул на разведчика.

— Вчера ночью на нейтральной полосе наши саперы нашли молодого бойца… Представители «высшей расы» раздели его на морозе и облили водой…

Майор не мог договорить, покашлял.

— Будем гуманны, Игнат Матвеевич.

Впервые генерал назвал майора так, прошелся.

— Он все же сослужил службу нам… Подтвердил данные о том, что противник подтягивает войска из-под Калинина.

На пороге стоял Матюшкин, сиплым голосом доложил:

— Товарищ генерал, вас срочно просят к телефону.

Шея Матюшкина была забинтована. Генерал подумал, что не отправил его еще во взвод, как обещал, но ведь заменить ординарца было пока некем.

Хетагуров положил на стол линейку и вышел к телефонистам: они сидели в полутемной, холодной, но просторной прихожей.

«Тридцать седьмой» слушает! — отрывисто сказал он.

— Говорит Шапошников.

— Здравия желаю!

Для Хетагурова этот вызов не был неожиданным, он знал, что маршал обязательно поинтересуется, как долго выдержат его войска новый натиск немцев, готовился к разговору с начальником Генерального штаба, а все же, услышав его голос, взволновался.

— Слушаю вас, — коротко приказал маршал.

Докладывал Хетагуров, словно разбирал штабные учения.

— Третья танковая группа противника стремится полуокружить Ракитино. Нам навязали ожесточенные бои. У нас есть подготовленный рубеж, а за ним… Ракитино. Защитники города, я уверен, удержат позицию в течение еще четырех-пяти суток. А если потребуется, то и больше, но это будет… Бойцы перешагнули через невозможное. Сейчас об отходе мы не думаем.

Наступила пауза, Хетагуров ждал, что скажет маршал.

— Прошу вас, Георгий Иванович, продержитесь, голубчик, в Ракитино, действуйте в зависимости от обстановки. Не теряйте связи с соседом. Ему приходится труднее, чем вам. На главном направлении, в центре фронта, идут ожесточенные бои.

— Мне понятно, — проговорил генерал, а про себя подумал: «Если на участке его группы такое творится, то что же делается в центре?»

— До свидания, — маршал положил трубку.

История с Дунетхан потрясла Тасо, и он забыл о своих горестях. Долго ломал голову, но так ничего придумать и не смог.

В аул пришел инструктор райкома партии, то ли беседу проводить, то ли еще зачем. Узнал о Дунетхан и всполошился, давай звонить в райком…

Вот тогда-то и ахнул Тасо: он же не сообщил в райком.

— Когда она ушла? — допытывался инструктор.

— Никто не знает… Ищем. Все горы облазили, что и подумать, не знаю, — рассеянно отвечал Тасо.

— Ничего не понимаю, — повторял инструктор.

— Сыновья у нее погибли, может, руки на себя наложила. Нет, не верю.

— Интересно! — многозначительно произнес инструктор.

Наконец он дозвонился к секретарю райкома:

— Алло! Докладывает инструктор Алимханов… Неприятность в Цахкоме. Исчезла Дунетхан. Вот так! Нет ее в ауле. Искали всюду. Попытаюсь установить причины. Сейчас… На, с тобой хочет поговорить товарищ Барбукаев, — инструктор передал трубку Тасо.

Неприятно было слышать голос Барбукаева, но что поделаешь: бригадир отвечает за поступки аульцев.

— Слушаю, — отрывисто проговорил Тасо в трубку.

Не поздоровавшись, Барбукаев спросил, почему ему не доложили сразу.

— В суматохе забыл…

На другом конце провода щелкнуло, и Тасо, прежде чем повесить трубку, задумчиво посмотрел на нее.

— Ну что? — спросил инструктор.

— Ничего.

— Подозрительно. Загадочно. Исчез человек! Она же не иголка. Странно.

Тасо выжидательно посмотрел на инструктора: на что он намекает?

— Очень подозрительно все это.

Тасо шагнул к столу и положил руку на плечо инструктора, придавил. Попытался инструктор сбросить руку, но Тасо надавил еще сильней.

— На что ты намекаешь? — побагровел он.

— Это тебе лучше знать, — поднял голову инструктор.

Перед глазами Тасо пошли круги, но он сумел устоять на ногах, отдышался и вышел.

А в полдень кто-то пронесся по аулу с воплем.

— Пожар!

Люди высыпали из саклей.

— К кошарам!

Мигом тревога выплеснула народ за аул.

Когда прибежали к кошарам, то все было кончено.

Над голыми закопченными каменными стенами стоял едкий дым.

Не сразу увидели Тасо. Он лежал у стены лицом вниз. Его подняли: кожанка на груди обгорела, на щеке кровоточила глубокая ссадина…

Вечером в Цахкоме появился милиционер и увел с собой бригадира. Всем аулом провожали, а Дзаге на прощанье обнял его, чего до сих пор за ним не водилось.

— Рассказывайте, — коротко произнес Барбукаев и взялся за голову.

— Что?

— Ротозей.

Тасо в упор смотрел на секретаря.

— Вот… Товарищи! Свою безответственность не желает признать, — воскликнул Барбукаев.

Морщины разрезали лоб Тасо, губы сурово сжались.

— Тут кое-кто еще пытается защитить его! Есть предложение исключить Сандроева из рядов ВКП(б).

Сказав это, секретарь пристукнул кулаком по столу.

Ударило в затылке, как будто чем-то тяжелым, голова стала свинцовой, и Тасо подпер рукой подбородок.

Снова удар в затылок, теперь еще сильней.

— Зачем же спешить, не муку мелем, — проговорил заворг.

Тасо удивился, что не сразу заметил его, сидевшего в полутемном углу кабинета.

Заворг поднялся, скрестил пальцы на чуть впалой груди.

— Мы решаем судьбу коммуниста… Не понимаю…

Барбукаев поднял на него взгляд:

— Кошары сгорели! Ягнята под небом остались.

— Но Сандроев не поджигал кошары. Чабаны оставили костер…

— Садитесь! Члены бюро разберутся без вас.

— Понятно, — произнес заворг и сел.

Секретарь положил на стол руки и уперся взглядом в Сандроева.

— Вы знаете, где ваш сын?

— На фронте! — резко ответил Тасо. — Добровольцем ушел. Разве вы не слышали об этом? По-моему, вы лично пожимали ему руку.

— Нам стало известно другое.

Барбукаев зачем-то передвинул чернильницу:

— Помню, вы приходили в райком и сказали, что он пропал без вести. Так?

— Память у тебя хорошая. Если мой сын жив, то он воюет! — сказал резко Тасо, хлопнув по столу ладонью. — А к тебе я приходил как к товарищу.

Секретарь пристально рассматривал Тасо: «Долго же ты прикидывался честным человеком, а сам не смог вырастить из сына патриота. Проглядел. Разве это не предательство интересов Родины. И что, если бы все мы, коммунисты, были бы такими безответственными, как Тасо? Считай, Советская власть погибла бы… Других поучал, критиковал с пеной у рта».

— А у нас есть сведения, что Буту Сандроев бежал с фронта, — нарушил тягостное молчание Барбукаев, — и скрывается в горах.

У Тасо похолодело в груди, но растерянность скоро прошла, он поднялся со своего места и посмотрел на Барбукаева, как бы спрашивая: «Ну, а ты поверил этим сведениям?».