Но вдруг Вырин пришел в себя, вытянулся по-солдатски — руки по швам, деревянную ногу приставил поближе к здоровой, казалось, даже стукнули солдатские каблуки, и произнес:

— Служу Советскому Союзу!

Люди захлопали бурно в ладони.

Кто-то крикнул:

— Слава герою!

Вырин смутился и стал быстро спускаться со сцены. Но это лишь вызвало новые аплодисменты.

Оказывается, к награждению боевым орденом сержант Вырин был представлен еще тогда, много лет назад, сразу же после окончания боев за Киев. Однако награду считали посмертной. Не знали, что жив солдат. И вот только теперь орден нашел героя.

— Дождался ты, Лешка, дождался, — говорил дед Опенкин в тот вечер колхозному плотнику. — А все он, Савельев. Он докопался. И я, — добавил старик. — Я письма носил на пошту.

Потом дед стал вспоминать свое. Свой случай тогда в болоте.

— Может, и меня медаль дожидается. А?

Через месяц в том же клубе играли колхозную свадьбу. Павел Корытов женился на Лизе Сизовой.

— Горько! — неслось в поля.

— Горько! — неслось в леса.

— Горько! — летело в небо.

При Савельеве, после большого перерыва, вновь установили в колхозе Доску почета. Порядок ввели такой: вывешивать портреты тех, кто выработает не менее трехсот трудодней.

Но тут не обошлось без курьеза.

Дядя Гриша, муж тети Лизы, тоже загорелся желанием попасть на Доску почета. Даже ездил в райцентр — заблаговременно сфотографировался.

Захотелось дяде Грише наконец сравняться с женой. И хоть раз в жизни увидеть свою фотографию на почетном месте. Рассчитывал дядя Гриша и на то, что таким образом он сможет попасть и в газету, хотя бы в районную.

Когда подвели итоги, выяснилось, что у дяди Гриши не хватает одного трудодня. Оказалось, их у него всего 299. Дядя Гриша заставил трижды пересчитывать свои трудодни. Но итог получался все тот же. Бедняга чуть не расплакался.

Многим было обидно за дядю Гришу, так как все знали, что работал он честно и не ради большого заработка, а именно ради Доски почета.

Все осложнилось тем, что было уже тридцать первое декабря, и к тому же вторая половина дня. Заработать дополнительный трудодень в этом году казалось уже невозможным.

И вот тут-то Червонцев вспомнил, что брали они для своей бригады в долг у трактористов из колхоза «Передовой» бочку машинного масла. Долг могут теперь вернуть. Так вот: если дядя Гриша желает, пусть отвезет в «Передовой» масло. А за это и припишут ему трудодень.

Дядя Гриша повеселел:

— Я живо, я живо!

С прытью редкостной запряг он коня. Положили на санки бочку. Даже дед Опенкин и тот помогал.

Выпил дядя Гриша на дорогу стакан вина. Закутался в тулуп. Поехал.

Дорога в «Передовой» дальняя. Тянется она через соседние колхозы «Дубки» и «Грибки». Идет то полем, то лесом, дважды через овраг и уже у колхоза «Передовой» через речку Песчинку, как раз в том месте, где впадает в Песчинку их березинская Переплюйка.

В Дубках у дяди Гриши жил кум. Заехал дядя по дороге к куму. Рассказал ему, что едет в «Передовой» и почему. Похвастал про Доску почета. Пригласил, чтобы кум приехал посмотреть на его фотографию.

Выпили они в честь успехов дяди Гриши по стакану вина. Расцеловались. Поехал дядя Гриша дальше.

Приехал в Грибки. В Грибках у дяди Гриши жил свояк. Заехал дядя к свояку. Рассказал, что едет он в «Передовой» и почему. Похвастал про Доску почета. Пригласил, чтобы свояк приехал посмотреть на его фотографию.

Выпили они с дядей Гришей в честь его успехов по стакану вина. Расцеловались. Поехал дядя Гриша дальше.

Ехал, ехал и задремал. Дорога пустынная. Вечер. Да и вино, видимо, подействовало. На каких-то ухабах санки дважды подбросило. И один раз даже сильно. Но дядя Гриша не проснулся, лишь буркнул что-то во сне.

Приехал он в «Передовой», глянул — нет бочки.

Поводил дядя Гриша ошалело глазами и понял: случилась беда, потерял он дорогой бочку.

Развернул растяпа коня, помчался быстрей назад. В одном из оврагов и увидел пропажу. Вздохнул облегченно. Но, подъехав ближе, всмотрелся и ахнул. Вокруг бочки темное море. Видимо, во время падения вылетел из ее горловины кляп — вот и вышло почти все масло наружу.

Поохал дядя Гриша, поохал, взгромоздил бочку опять на сани. Стал думать, куда же ехать: в «Передовой» или назад в Березки?

Решил: «Поеду в «Передовой». Может, там не заметят и бочку примут?»

И верно. Не заметили. Прибыл дядя Гриша из-за своих задержек почти к встрече Нового года. Возиться с бочкой никто не хотел. Даже визитера за поздний приезд ругнули. Но дядя Гриша сам вызвался закатить ее на склад. А когда катил, нарочно кряхтел и приговаривал:

— Тя-яжелая…

На следующий день портрет дяди Гриши повесили на Доску почета. Первое и второе января были счастливейшими днями в его жизни.

Дядя Гриша с утра до вечера топтался около доски. И сам смотрел на себя, и проверял, многие ли люди подходят, и многие ли именно на его портрет смотрят.

А вечерами, сидя в избе, прикидывал, сколько ждать той минуты, когда наконец появится в газете о нем статья.

Статья появилась на третий день. Называлась она «Растяпа на пьедестале». Это был занозистый фельетон об истории с бочкой.

Портрет дяди Гриши с Доски почета немедля и безжалостно сняли.

После случая с дядей Гришей Савельев предложил внести некоторые поправки в порядок помещения портретов на Доску почета. Отмечая лучших, принимать во внимание не только количество выработанных трудодней, но и качество самой работы.

За погибшее масло с дядя Гриши удержали двадцать два трудодня.

Прошел год, и вернулась в Березки Глафира Носикова. Отбыла свой срок в заключении.

Глянули люди — глазам не поверили. Думали, вернется Глафира похудевшей, притихшей. Собирались ее пожалеть. Однако Глафира сияла как медный таз. А главное, наряд на Носиковой был такой, каких и в районе не носили, и в области, видимо, тоже. Приехала Глашка во всем необычном.

— Париж! — тыкала она на этикетку, выворачивая пальто.

— Лондон! — поводила плечами, чтобы люди со всех сторон могли рассмотреть ее новую кофту.

— Рио-де-Жанейро! — показывала на какие-то замысловатые туфли.

В Березках лишь ахали. Казалось, что не в заключении была Глафира, а совершила кругосветное путешествие. Пошли робкие голоса:

— Да где ж ты была?

— Откуда такие обновы?

— Там была, куда и услали, — зло отвечала Глафира. Оказывается, дело было в простом. Проработала Глафира год на дальних лесных разработках. За труд получила деньги. Возвращаясь домой в Березки, по дороге остановилась в Москве. Здесь и приоделась.

Вернувшись домой, Глафира повела себя по-прежнему. И даже хуже.

Ну, решили в Березках, не будет теперь никому от Носиковой жизни. Особенно деду Опенкину за его решивший тогда все дело голос.

Но все глубоко ошиблись.

Жизни не стало не деду от Глафиры, а Глафире — от деда.

Все началось с их первой встречи.

— Приветик, мальчик! — сказала Глафира. — Ну как, все держишь хвост пистолетом?

Старик окаменел. По-всякому называли деда, даже «сивый мерин», но «мальчиком» — впервые. Лицо у Опенкина вытянулось.

— Ну и фотография… — расхохоталась Глафира.

Дед понял, что речь идет о его лице, не выдержал, взвизгнул:

— Хви!

Глашка еще больше расхохоталась. Тогда старика прорвало.