— Ты на испуг не бери! — кричал он на Носикову. — Урка несчастная! Да я… Да мы… Мне бы в руки тебя… Да я из тебя… У-у!

От такого наскока даже Глафира попятилась.

— Слыхал, слыхал о твоем разговоре с Глафирой, — сказал вечером Савельев деду Опенкину. — Ну что же, если не помогли полностью лесные разработки, возьмемся сообща в Березках. Вот что, Лука Гаврилыч, поскольку инициативу ты уже проявил, — Савельев слегка улыбнулся, — назначаю тебя ответственным за трудовое довоспитание колхозницы Носиковой.

Дед поначалу хотел отвертеться. Но слово «ответственный» его соблазнило. Приступил старик к делу. И, надо сказать, проявил полное усердие.

В четыре утра дед Опенкин уже стучался в двери избы Носиковой.

— Выходь, выходь! — выкрикивал дед.

Гонял он Глафиру на самые неприятные работы: чистить свинарник, вывозить на поля навоз, вычесывать блох из овец. Причем приговаривал:

— Вот тебе и твое Жанейро!

Глафира огрызалась, но работала.

Конечно, дело было далеко не в одном только деде Опенкине. В Березках многие взялись за Носикову. А главное, изменились и сами Березки. В селе клуб. Никому уже не нужна изба Глафиры для посиделок. Денег в долг у нее тоже никто не берет. Завели в колхозе кассу взаимопомощи.

Вскоре после приезда Носиковой вернулся в село и Степан Козлов. Этот прибыл без шума, без крика. Подал заявление с просьбой снова принять в колхоз. Видать, несладко пришлось ему вне дома.

Савельев Козлова не корил, ни о чем не расспрашивал. Определил его на колхозную ферму, в распоряжение Нютки Сказкиной.

С легкой руки Глафиры привилось в Березках слово «приветик». Первым заразился, конечно, дед Опенкин. Употреблял его дед к месту и не к месту, нужно и не нужно. Кого ни увидит, кричит:

— Приветик!

От деда слово перешло к рыжему Ленте. От Ленти — к другим ребятам. В школе начался переполох. Стали учителя бороться с этим проклятым словом, но кончилось тем, что только сами же его переняли.

Постепенно эпидемия распространилась на весь колхоз. Не устояли ни Червонцев, ни зоотехник, ни тетка Марья. Младенцы и те кричали:

— П-иветик!

Савельев тоже не избежал общей участи. Являясь в бригады, первое, что говорил:

— Приветик!

Уезжая из бригад, опять говорил;

— Приветик!

Он даже нового секретаря районного комитета партии, впервые приехавшего к ним в колхоз, и то встретил привычным:

— Приветик!

Секретарь с немалым удивлением посмотрел на председателя. И решил, что имеет дело с человеком не очень серьезным. Не скоро Савельеву удалось доказать обратное.

Правда вернувшись к себе в район и встретив своего заместителя, секретарь и сам попался на том же слове.

— Приветик! — сказал секретарь.

Полгода продолжалась в Березках завезенная Глафирой эпидемия. Потом эпидемия сама собою прошла.

В этот день дед Опенкин еще с обеда стал выглядывать в окно. Интересовался, не идут ли люди в клуб. Собрание было назначено на шесть часов вечера, но деду уже с утра не терпелось.

День и вправду был особенным. Березкинские старики выходили на пенсию. Этому и посвящалось собрание. Пенсии в Березках вводились впервые. Раньше о таком и мечтать было нечего.

— Неплохое дело пенсия, неплохое, — рассуждал дед Опенкин. — И работать не надо, и деньги идут.

Знал старик, что положили ему пенсию в размере двенадцати рублей в месяц.

— В год получается сто сорок четыре, — прикидывал дед Опенкин. — Ну что же, ружье куплю, на зайцев ходить буду.

В клуб старик явился с таким расчетом, чтобы не выглядело, что пришел первым, но так, чтобы и последним не оказаться.

Стариков разместили с уважением — в первом ряду. А тетка Марья даже была приглашена в президиум. В президиуме был и представитель из района. Но не тот, не старый знакомый деда Опенкина. А новый. Совсем еще молодой.

Все было хорошо. И все же в душе у старика копошилась тревога. Смутил его дед Празуменщиков. Вернее, не сам Празуменщиков, а разговор, который шел по селу. Говорили, что Празуменщиков собирается отказаться от пенсии. А почему — никому не известно.

«Если Никишка откажется, — рассуждал дед Опенкин, — то обойдет меня, выйдет, хитрец, на первое место». Борьба между стариками даже при Савельеве не утихала.

На собрании выступали многие. И Нютка Сказкина — от комсомольцев. И Саша Сорокина — от пионеров. И Иван Червонцев — от коммунистов. И сам Савельев — от колхоза.

Говорили о каждом уходящем на пенсию подробно. Произносили слова «ветераны», «герои», «гордость колхоза».

Дед Опенкин тоже обижен не был. Старикам желали хорошего отдыха, долгой жизни.

Затем всем вручили цветы. Именно те, знаменитые шишкинские хризантемы.

Для ответа слово взяла тетка Марья. Она поклонилась тем, кто сидел в президиуме. Потом сделала еще более низкий поклон залу.

— Глубокое вам благодарение, — сказала старуха. — Спасибо от души, от сердца! От пенсии не отказываюсь, раз заслужила. Нет. Но и сложа руки сидеть не буду. Силы есть. Нет мне жизни без нашей фермы. — Тетка Марья повернулась к президиуму: — Прошу просьбу мою уважить — оставить при деле.

В зале раздались аплодисменты.

«Вот тебе и баба!» — подумал дед Опенкин. Потом он с тревогой глянул на Празуменщикова и заметил, что тот тянет вверх руку. «Так и есть, обойдет меня Празуменщиков», — понял дед Опенкин и закричал:

— Прошу слова!

Причем закричал, уже выходя из ряда. Эта прыть и решила дело. Дали ему слово до Празуменщикова.

Вылез старик на трибуну и сразу же:

— А я что — инвалид? Я еще ого-го-го! Я еще и без пенсии вам поработаю. — И так же, как тетка Марья, повернулся к президиуму. — Прошу просьбу мою уважить.

В зале снова раздались аплодисменты. Причем еще более дружные. А Павел Корытов даже выкрикнул:

— Ну и дает!

Вид у Опенкина был торжествующий. Первенство осталось опять за ним.

Празуменщиков снова вытянул руку. Дед Опенкин в душе хихикнул. Не страшен ему теперь Празуменщиков.

Но дед Празуменщиков попросил вовсе не слова.

— Разрешите вопрос?

— Прошу, Николай Николаевич, — сказал Савельев.

— Вопрос таков: облагается ли налогом колхозная пенсия?

— Нет, — ответил Савельев.

— Ясно, — сказал Празуменщиков и сел.

Деда Опенкина словно сразило громом.

Уже потом, после собрания, Савельев сказал старику:

— Зря ты, зря отказался, Лука Гаврилович. Излишняя скромность. Заслужил ведь пенсию честно.

Опенкин ничего не ответил.

Филимон Дудочкин, тот, с которым Савельев, приехав в Березки, проводил первую свою «индивидуальную» беседу, конечно, давно изменился. Не байбак он теперь и не лодырь. Работа у Дудочкина почетная: он комбайнер. План выполняет, машину знает.

Однако один грех за Филимоном Дудочкиным все же остался. Любил Дудочкин так же, как и в свое время председатель Посиделкин, бродить по полям и лесам с ружьем. Охота — дело хорошее и даже полезное. Но только, если она ведется в положенный срок. Филимон Дудочкин браконьерствовал, то есть бил зверя и птицу и в те месяцы, когда делать этого по закону не позволяется.

Не считая уток, тетеревов, глухарей и зайцев, он даже лося однажды в лесу убил.

За браконьерство штрафуют и судят. Однако Дудочкин ни разу не попадался. Был осторожен, ходил на охоту скрытно, об успехах своих не болтал.

Знали в Березках, чем занимается Дудочкин, часто его корили. Но он отвечал:

— А я что? Я ничего. Ты видел?

Дед Опенкин с ним тоже как-то завел разговор.

— Ой, — пригрозил Опенкин, — дождешься ты, Филимон!… Зверь тебя сам накажет.

Старик оказался пророком.

Пошел как-то Филимон Дудочкин на зайцев, и опять в запрещенное время. В лесу на поляне рядом с оврагом поднял косого, вскинул ружье и стрельнул. Перевернулся через голову заяц, упал. Подошел браконьер к добыче, отложил ружье в сторону, прислонил его к какому-то пеньку, потянулся за зайцем. Только к ушам притронулся. И вдруг… подпрыгнул заяц, метнулся в сторону. Зверек был ранен, но не убит. Дудочкин еще и разогнуться от удивления не успел, как грянул выстрел.