Дослушивать комплимент, который, к тому же, был явно с гнильцой, чародей не собирался.

Стиснув зубы, он молча бросил тело вбок, и ренегат рефлекторно метнул заготовленную смерть ему в голову.

Поставленный в последнее мгновение щит рассыпал звездочки в черный дым перед самым его лицом.

А ноги Агафона, оказавшиеся чудом в нужном месте и в нужное время, лишили не успевшего ничего понять колдуна опоры.

— К-кабуча… — прошипел студент и, повинуясь не кличу магии, но зову сердца, разъяренно навалился на противника всем своим шестидесятикилограммовым весом, попытался схватить за шею…

И внезапно обнаружил, что тот его гораздо сильней.

— Ты хочешь так, щенок? — ощерился в щербатой улыбке непонятно как оказавшийся сверху длинный, сдавливая его горло всё сильнее и сильнее. — Как мужчина с мужчиной?..

Агафон всхрипнул, забился, пытаясь вырваться, но тело его словно попало в тиски.

— …Или как мужчина с мальчишкой? — приблизил суженные в ненависти глаза к белеющему лицу студента ренегат. — С глупым, самонадеянным мальчишкой?..

Перед глазами юного волшебника всё помутилось, он засипел, зашарил вокруг свободной рукой в поисках чего-нибудь ухватистого, тяжелого, массивного, но неожиданно пальцы его сомкнулись на палке.

Не в силах более даже просипеть что-нибудь героическое, или хотя бы обидное, теряющий сознание студент из последних сил опустил тяжелый сук на голову противника. Но сил этих оставалось так немного, так до обидного скудно, так ничтожно мало, что удар его не мог бы убить и муравья.

С обреченной тоской он понял это задыхающимся от гипоксии мозгом и даже почти смирился…

Как вдруг истошный вопль прорезал притихший было ночной воздух и барабанные Агафоновы перепонки.

А в следующую секунду чародей почувствовал, что давящая на него масса злобы и мускулов превратилась в безжизненный вес и мягко сползла на землю.

Опираясь на сук, волшебник вскочил, сипя и держась другой рукой за горящее раздавленное горло, но готовый к продолжению военных действий в случае военной хитрости со стоны врага…

И едва не свалился снова.

Потому что палка, на которую он так самонадеянно навалился, оказалась ни чем иным, как посохом Агграндара.

— Вот теперь заряд у него точно сел… — прохрипел сдавленно Агафон и, не в силах более уделять внимание сразу двум врагам, настороженно склонился над неподвижным ренегатом.

Из губ того вырывалось прерывистое свистящее дыхание, но глаза были закрыты, а тело неподвижно.

— Жив, кабуча… И чего мне теперь с ним делать?.. — беспомощно оглянулся по сторонам маг.

Но совета нигде не нашел: тут и там, куда бы ни падал его мутный измученный взгляд, он натыкался на недвижимые тела.

— Иван?.. Серафима?.. — маг почувствовал, как сердце его болезненно екнуло, сжалось и пропустило удар. — О…

— Быстрее, дурак!!!

— О?.. Масдай?!

— Быстрее!!! Стена огня спадает, а твой купол еще не зарос!!! Успеем проскочить!!! — отчаянно прошелестел отброшенный разгулом магии под изломанный куст малины верный ковер.

— Но они…

— Клади их на меня — потом разберетесь!!!

«Клади» очень скоро вылилось в «перетяни», «перетащи» и «перекати», но задача была выполнена в рекордные сроки. Торопливо покидав пожитки на ковер вперемешку с друзьями, студиозус запрыгнул на его спину сам, и Масдай прямоугольной мохеровой молнией рванулся в закрывающуюся на глазах прореху в защитной стене.

Чиркнув брюхом по быстро оседающим языкам утомленного пламени, ковер взмыл вверх и понесся очертя голову подальше от поля недавнего боя.

Прежде, чем роковая поляна скрылась из глаз, чародей успел бросить на нее последний взгляд.

Огонь почти угас, и в его неверном свете две фигуры, едва различимые сквозь пропадающее мерцание восстановившегося защитного поля, бестолково возились, впустую силясь подняться на ноги.

На шершавой спине Масдая кто-то зашевелился тоже — Олаф… и Сенька… и Иванушка…

Все живы, с захлестнувшей внезапно, как волна цунами, радостью разглядел друзей юный волшебник при ласковом голубоватом свете, слабо запульсировавшем по всей длине всё еще зажатого в руке посоха.

Посоха Агафона.

В Большом зале пиров королевского замка Гвента приглушенный неровный гул голосов смешивался с едким дымом священных трав, убойным ароматом подгоревшей вепрятины, слабым, почти теряющимся в оранжево-желтых отблесках многочисленных факелов светом закопченной хрустальной люстры под таким же закопченным потолком, и создавал атмосферу настороженности, выжидания и стыдливой неловкости.

Приглашенные на прощальный пир эрлы, герцоги, графы и знатные воины сидели, уткнувшись носами и бородами в свои ломти хлеба, служащие им блюдцами, тарелками и скатертями одновременно, и с немногословной сосредоточенностью раздирали покрытыми жиром руками наваленные перед ними куски мяса, безрадостно прихлебывая потин из бронзовых кубков.

Там, где в иное время звучала бы похвальба, шутки и дружеская перепалка, местами переходящая в дружескую потасовку с дружеским мордобоем, не менее дружеским членовредительством и исключительно дружеским нанесением тяжких телесных повреждений, время от времени перекатывался лишь тусклый звон кубков о глиняные бутыли с потином да выдавленные через силу комментарии в адрес меню, чтобы хоть как-то заполнить гнетущую, наполненную чуждыми, пустыми звуками, тишину.

Хотя, если присмотреться, то было еще одно занятие, выполняемое гостями через силу.

Собрав всю волю в кулак, пирующая знать демонстративно не смотрела в одну сторону.

В сторону единственного пустого места во главе переполненного стола.

Пустого места, зиявшего для всех пришедших этим вечером подобно провалу в ткани реальности, подобно проходу в иной мир, подобно несмываемому пятну на коллективной совести Гвента.

Пятну позора.

По правую руку от незанятого трона прислуга перед началом пиршества принесла широкую длинную скамью, постелила свежего сена, накрыла его медвежьей шкурой, набросала подушки, и теперь на этом месте полусидел-полулежал молодой человек лет двадцати пяти. Глаза его были закрыты. По бледному лицу то и дело пробегали волны боли — физической ли, душевной — нескромному наблюдателю оставалось лишь гадать. Бескровная рука кронпринца слабо сжимала ножку наполовину пустого серебряного кубка. Самые соблазнительные кусочки мяса медленно остывали перед ним нетронутыми с начала пира.

По левую руку от пустующего трона сидел — пока вдруг не поднялся с места — длинный жилистый старик с гривой седых, тщательно уложенных в творческом беспорядке волос и искусно взлохмаченной бородой.

— Тишины прошу! — надтреснутым, но звучным голосом прокашлялся он, и теплящаяся еще в вечеринке жизнь замерла окончательно.

— Провожая нашу милую Эссельте в последний путь, — сурово окидывая пронзительным взором притихшую, как мыши перед кошкой, аудиторию, — мне хочется сказать ей в напутствие несколько ласковых слов мудрости.

Слуга в зеленой с желтыми рукавами ливрее подскочил к отгороженному тяжелой пурпурной портьерой проему и торопливо отдернул ее в сторону.

— Его премудрие архидруид Огрин хочет сказать ее высочеству принцессе Эссельте пару ласковых! — добросовестно передал он в открывшуюся перед косыми сконфуженными взглядами гостей женскую половину зала пиров.

Стройная женская фигурка неспешно отделилась от общего стола в глубине малого зала и так же медлительно, будто во сне, подплыла к самому порогу.

— Я… готова выслушать… старого Огрина… — еле слышно пролепетала девушка.

— Ее высочество принцесса Эссельте горит нетерпеливым желанием припасть к бездонному живительному источнику мудрости наших предков, имя которому — архидруид Огрин! — без запинки отрапортовал в большой зал слуга.

Старик покачал головой, трубно высморкался, уселся на место и принялся тереть рукавом увлажнившиеся внезапно глаза.