Она отказалась расписываться с Германом. Пусть официально они будут друг другу никем. Танюша не боялась, что Гера бросит её, как бросил Серёга, и не пыталась заранее «минимизировать потери». Просто незамужней и бездетной Куделиной жить проще, чем замужней, но бездетной Неволиной.

Танюша очень любила дом, хоть какой, — и общагу Германа тоже. Ей нравилось наводить порядок, готовить ужины, собирать Германа на работу, вести хозяйство. По воскресеньям она с важным видом сидела за столом, изучая чеки за неделю, и что?то записывала в большую тетрадь. Покупка штор у неё превращалась в драму, и бывало, что она ревела, когда проклятая штора не подходила по цвету. Она раздобыла целую пачку дисконтных карт, и всякий поход по магазинам предварялся подбором возможных вариантов экономии. Танюша с трепетом перелистывала яркие бесплатные каталоги, рассматривая не флаконы и одежды, а идеальную жизнь моделей.

Дом для Танюши был убежищем, здесь Герман её любил и баловал, чем мог. Он даже бросил курить; вообще?то он и прежде то курил — то не курил, но сейчас бросил напрочь. А Яр?Саныч, если оказывался рядом, почти не мешал. Он превратился в ворчливого домового, бубнёж которого никто не пытается разложить на слова. Он делал что?то своё, чем?то шаркал, звякал, что?то пересыпал из мешка в мешок, что?то заворачивал в газеты.

Танюша расцвела возле Германа. Они прекрасно смотрелись вместе: Герман — высокий и немного нескладный мужчина, и Танюша — маленькая, хорошенькая, светленькая женщина. Если разрешало начальство, Герман брал на Шпальном свою машину и в выходные ехал с Танюшей куда?нибудь в лес: летом — за дикой малиной и земляникой, осенью — за грибами. Они ходили по широким перелескам, отдыхали на полянах, слушали шум деревьев, чириканье птиц. Танюша даже что?то собирала себе в корзинку.

На пригорке или на опушке Герман разводил костерок и кипятил чай. Танюша с упоением раскладывала на скатёрке припасы: домашние пирожки, сырную нарезку, печенье, салат в баночке. Иной раз они уединялись в глуши. Однажды всё было так хорошо, так пахли малиной губы Танюши, так весело сияли мелкие облака над рощей, что Танюша вдруг прошептала на ухо Герману свою самую страшную?престрашную тайну:

— Знаешь, мне до сих пор кажется, что у меня всё ещё будет…

У Германа от боли за Пуговку чуть не разорвалось сердце.

Герман сторожил Танюшу, как собака. Танюша не замечала этого, а он знал, видел, как и с какой стороны к ней незаметно подбирается опасность.

Вдруг Танюша начинала ездить на кладбище чуть ли не каждый месяц — на родительский день, на дни рожденья матери и сестры, на годовщину смерти и разные поминовения; принималась печь особенные куличи; искала фото на памятник, чтобы поновее, и серебрянку для ограды. Тогда Герман мягко прекращал все эти старушечьи хлопоты. Живи. Кладбище — не твоё.

Или вдруг тётки?соседки увлекали Танюшу религией: водили на службы в праздники, а потом и просто по воскресеньям, что?то внушали, составляли Тане какие?то календари. Танюша принималась поститься, пробовала читать какие?то брошюрки, копила мелочь — раздавать на паперти, отпрашивалась у Германа на лето в необходимое для души паломничество. От церкви Герман Танюшу тоже оттаскивал. Это ведь у неё не вера в бога, а сектантство, непрошеное монашество, раскаянье в грехах, в которых она не виновата.

Без Германа Танюша легко скатилась бы к затворничеству, к полной изоляции. Подружек она растеряла, звонили ей только по работе, и она не хотела никакого веселья — не оставалась в салоне на посиделки, не ездила на базу отдыха, тем более не соглашалась полететь в Турцию на отдых. Она отказалась от собаки или кошки, чтобы по её нежности к животному никто не догадался, что у неё никого больше нет. Но она не скучала сидеть дома с каким?нибудь кропотливым занятием или с затейливым рукоделием.

В обыденной жизни Танюше всё причиняло боль: чужие карапузы в песочницах, дворовые качельки, отделы детского питания в супермаркетах, бабки, которые ждут внуков возле спортшколы, девчонки с парнями — у них всё впереди, ничего не потеряно. Танюше хотелось уйти куда?то туда, в своё прошлое, где у неё ещё была надежда; она не стремилась к современному, даже звонить предпочитала по старому проводному телефону. Только муж удерживал её от бесконечного одиночества, и Таня старалась для Германа, очень старалась: даже в СМСках набирала все необходимые прописные буквы и в конце сообщения обязательно ставила точку. Она уже осознала и поверила: если не будет слушаться Германа, то погибнет.

— Ты очень хороший… — однажды сказала она Герману. — Прости, что я у тебя всё отняла… Я хотела прожить свою жизнь не так.

А Герман ничем не мог ей помочь. Танюша сопротивляется тьме — но слабенько: Вечная Невеста как заколдованная, как заворожённая потихоньку уходила на гибельный зов. А что он? Он просто солдат, который остался один в поле: армия разгромлена, командир убит, оружия нет. Он бессилен. Он не вернёт Тане молодость, не вытравит память, не вылечит душу, даже ребёнка ей не заделает — хотя на такое?то солдаты всегда были героями…

Но Герман не соглашался сдаться. Да, бывает, что солдат не в силах победить врага, пускай даже он в сражениях руки?ноги себе переломал, зубы выбил и чуть не сдох; однако всё равно — любой ценой! — солдат должен спасти дорогих ему людей; и солдатского бога, который раньше выручал в самом безнадёжном бою, уже не интересует, возможно это или нет.

Герман был хорошим солдатом и потому придумал, как ему сделать мир вокруг Танюши таким, в каком ей не больно будет жить. Он может увезти Пуговку в Индию. Из ненастья — на полуденное солнце.

Один раз Герман уже сделал это и потому знал, как всё будет у Танюши. Её самолёт начнёт постепенно спускаться, и в иллюминатор Танюша увидит плоскую полосу Малабарского берега, а исполинский, чуть выпуклый диск Индийского океана у горизонта зарябит на солнце. Самолёт будет лететь как?то очень уж долго и невысоко, и пассажиры успеют разглядеть белую черту прибоя, курчавые джунгли, светлые лагуны, городишки Кералы, мангровые дебри в дельтах мелководных рек, и в стороне — вскипающие зеленью бугры Западных Гат с каменными обрывами и помятыми гранитными куполами.

Герман оказался над Малабаром в декабре 2007?го, через двадцать с лишним лет после дембеля, но всё равно вспомнил об Афгане: подумал о том, что эти мягкие и дружелюбные горы так не похожи на острые безжизненные сколы Гиндукуша, бурые понизу и ледяные по гребням.

Город назывался Тируванантапурам, с ума сойти, и говорили просто «Тривандрум». Герман всегда считал, что самолёт — транспорт для богатых, а сейчас салон был плотно забит явной беднотой — темнолицыми испуганными индусами, которые, видимо, возвращались с заработков. В этом тоже аукался Афган: их, новобранцев, везли туда над хребтами в ИЛах?«скотовозах»…

Большой просторный аэропорт был как бетонный сарай. В жаре над многолюдьем из?под потолка раскатывался голос диспетчера. Сжимая ручку чемодана, Герман осторожно двигался вдоль стены с краю людского потока. Языка он не понимал — не только индийского (или какой тут у них?), но даже английского (Зуфар сказал, что местный вариант называется «инглиш?панджаб»). Зуфар должен был прислать человека встретить Германа.

Возле эскалатора Герман увидел афганцев. Он сразу опознал их в толпе, будто война не кончилась, а он в разведке: настоящие моджахеды, «духи», басмачи. Сандалии?чабли, шаровары, длиннополые рубахи, жилетки, бороды и шапки?«пуштунки». Не хватало только старых АК?47 или «мультуков».

Моджахеды толкались и никак не могли зайти на эскалатор. Герман наблюдал за ними с тихим изумлением: они хватались за ленту поручня, их сдёргивало на движущуюся лестницу, и они едва не падали, махая руками, как курицы крыльями, или же робко перешагивали на ступеньки и теряли равновесие, цепляясь за что попало. Они казались деревенскими дедушками, а не убийцами, способными отрезать человеку голову и затем сесть за обед.