Впереди взвился судорожный вздох, и я понял, что у нас есть зрители. Мы теперь были не на поле сражения, а на небольшом выгоне, где собрались солдаты. На них были мундиры британской армии и медвежьи шапки гвардейцев Колдстрим, а лица были пепельные. Они находились здесь по приказу, это было ясно, вынужденные наблюдать, как крайний бедолага содрогался в последних муках, как открылся его рот, как выдавился сквозь зубы кончик языка, искусанного и кровавого, и как судорожно двигалась у него челюсть в бесплодной попытке глотнуть воздух.

Он продолжал дергаться и извиваться, и тело его сотрясало виселицу, тянувшуюся вдоль всего помоста над нашими головами. Я глянул наверх и увидел место, где к перекладине привязана моя петля, глянул вниз, на деревянный табурет, на котором я стоял, и увидел свои ноги в чулках.

Стало тихо. Слышны были только звуки умирающего висельника и скрип эшафота.

— Вот что случается с ворами! — хрипло крикнул палач, указывая на повешенного, а потом двинулся вдоль помоста к следующему, взывая к оцепеневшей толпе: — Вы встретитесь с создателем на конце веревки, по приказу подполковника Брэддока.

— Я знаю Брэддока, — крикнул я вдруг. — Где он? Приведите его!

— Заткнись, ты! — заорал палач, тыча в меня пальцем, а его помощник, который плеснул мне в лицо водой, подошел ко мне справа и снова ударил меня, только на этот раз не для того, чтобы привести в чувство, а чтобы заставить замолчать.

Я рычал и боролся с веревкой, связывавшей мне руки, но не слишком энергично — не хватало еще потерять равновесие и свалиться с табурета, на котором я так опасно помещался.

— Меня зовут Хэйтем Кенуэй, — крикнул я, и веревка впилась мне в шею.

— Я сказал: заткни свою пасть! — снова проревел палач, и снова его помощник ударил меня, да так сильно, что едва не опрокинул меня с табурета.

Тут впервые я глянул на солдата, подвешенного прямо рядом со мной, и узнал его.

Это был Остроухий. На его бедре была повязка, черная от крови. Он медленно, с кривой улыбкой, полуприкрыв глаза, смерил меня хмурым взглядом.

Палач подошел ко второму человеку в ряду.

— Этот человек — дезертир, — прохрипел он. — Он бросил своих товарищей в смертельной опасности. Таких же солдат, как вы. Он бросил в смертельной опасности вас.

Скажите, какого наказания он заслуживает?

Без особого энтузиазма солдаты ответили:

— Повесить его.

— Как скажете, — ухмыльнулся палач, отступил назад и, упершись ногой приговоренному в ягодицу, толкнул его, наслаждаясь отвращением зрителей.

Я стряхнул с головы боль, вызванную ударом помощника палача, и продолжал напрягать руки, потому что палач подошел к следующему, задал толпе тот же вопрос, получил тот же глухой, покорный ответ и столкнул беднягу в небытие. Помост колыхался и вздрагивал, потому что трое солдат извивались на концах веревок. У меня над головой скрипела и стонала перекладина, и глянув наверх, я заметил, как сходятся и расходятся брусья.

Палач подошел к Остроухому.

— Этот человек… этот человек немного погостил в Шварцвальде и думал, что его отсутствия не заметят, но он ошибся. Скажите, какого наказания он заслуживает?

— Повесить его, — пробормотала толпа.

— Думаете, он должен умереть? — воскликнул палач.

— Да, — ответила толпа. Но я видел, как некоторые незаметно качнули головами «нет», хотя были и другие, отхлебнувшие из кожаных фляжек, которые, казалось, радовались всей этой истории, как будто их подкупили элем. Действительно, чем вызвано очевидное оцепенение Остроухого? Он продолжал улыбаться даже тогда, когда палач встал у него за спиной и уперся ногой ему в ягодицу.

— Пора подвесить дезертира! — крикнул он и совершил толчок, хотя в это время я орал: «Нет!» и бился в путах, отчаянно пытаясь вырваться.

— Нет! Нельзя его убивать! Где Брэддок? Где подполковник Брэддок?

Передо мной снова появился помощник и раздвинул в ухмылке жесткую бороду, как будто у него зубы не умещались во рту.

— Ты что, не слышал, что тебе сказали? Тебе сказали: заткни свою пасть!

И он сжал кулак, чтобы снова меня ударить. Но желаемого он не достиг. Ноги мои взметнулись, отбросив табурет в сторону, и в следующий миг захватили шею помощника, лодыжки скрестились — замок сжался.

Он завопил. Я сдавил сильнее. Его крик захлебнулся, лицо стало пунцовым, а руками он вцепился в мои икры, пытаясь разнять их хватку. Я дергался из стороны в сторону и тряс его, как собака добычу, почти лишая его опоры, и в то же время напрягал бедра, чтобы мой вес не давил на петлю. А рядом со мной, в своей петле, дергался Остроухий. Его язык вылез наружу, а молочные глаза выпучились, как будто хотели выпрыгнуть из черепа.

Палач находился на другом конце эшафота — тянул висельников за ноги, чтобы удостовериться в их смерти, но увидев, что творится на нашей стороне и в какую ловушку попался его помощник, кинулся к нам, сыпля проклятиями и выхватив саблю.

Взвыв от напряжения, я изогнулся и увлек помощника за собой и каким-то чудом я угадал момент и столкнул его с подбежавшим палачом. Тот тоже завопил и нелепо кувыркнулся с помоста. Солдаты смотрели на эту сцену разинув от изумления рты, но никто не двинулся, чтобы вмешаться.

Я надавил ногами сильнее и был вознагражден: я услышал, как у помощника хрустнула шея. Из носа у него хлынула кровь. Он отпустил мои икры. Я изогнулся еще.

Мне пришлось снова закричать, потому что мышцы у меня уже не слушались, но я все-таки рванул его, теперь уже в другую сторону, и хлопнул его об эшафот.

Расшатанный, скрипучий эшафот с расхлябанными брусьями. Эшафот заскрипел еще жалобнее. Последним усилием — сил у меня уже совсем не оставалось, и если ничего не выйдет, то я погиб — я врезал этим парнем по эшафоту еще разок, и наконец-то получилось. В момент, когда перед глазами у меня стало все мутиться, как будто сознание затягивалось темной пеленой, я ощутил, что удавка у меня на шее ослабла, потому что опора стала валиться на землю перед помостом, перекладина разломилась, а помост не выдержал внезапной тяжести упавших тел и самого дерева и рухнул с треском и грохотом рассыпавшихся дров.

Последнее, что я подумал, прежде чем потерял сознание, было: «Пожалуйста, пусть он будет жив», а первое, что сказал, придя в себя в этой палатке, где я лежу и сейчас: «Жив ли он?»

3

— Кто жив? — спросил врач с импозантными усами и выговором, который свидетельствовал, что он человек более высокого происхождения, чем остальные.

— Остроухий, — сказал я и попытался приподняться, но он тут же, коснувшись моей грудной клетки, уложил меня обратно.

— Боюсь, что не имею ни малейшего представления, о чем выговорите, — сказал он не без удовольствия. — Я слышал, вы знакомы с подполковником. Может быть, он вам что-то объяснит, утром, когда вернется.

Так что теперь я сижу в палатке, записываю события этого дня и дожидаюсь встречи с Брэддоком…

Глава 15

17 июля 1747 года

Он выглядел просто более внушительной и нарядной копией своих солдат, с той лишь разницей, что на нем были знаки отличия, полагавшиеся ему по чину. Сверкающие черные сапоги доходили до колен. На нем был сюртук с белой отделкой, надетый поверх глухой темной туники, на шее белый шарф, а на широком, коричневой кожи, ремне у пояса висела сабля.

Волосы у него были забраны назад и стянуты черной лентой. Он швырнул свою шляпу на столик возле моей кровати, упер в бока руки и уставился на меня тяжелым бесцветным взглядом, так хорошо мне знакомым.

— Кенуэй, — сказал он без обиняков, — Реджинальд не сообщал мне, что ты собираешься навестить меня тут.

— Я собрался внезапно, — сказал я и вдруг почувствовал себя неопытным рядом с ним и почти испуганным.

— Ясно, — сказал он. — Вздумал заглянуть на часок, так получается?

— Сколько я уже тут? — спросил я. — Сколько дней прошло?

— Три, — откликнулся Брэддок. — Доктор Теннант беспокоился, что у тебя может развиться лихорадка. Он сказал, что обессиленный человек может ее не выдержать. Тебе повезло, что ты выжил, Кенуэй. Не каждому случается увернуться и от виселицы, и от лихорадки. И еще тебе повезло, что меня известили, что один из приговоренных к повешению солдат знает меня лично, а то моим солдатам ничто не помешало бы сделать свое дело. Ты знаешь, как мы наказываем нарушителей.