На заходе солнца, красившего Дамаск в золотисто-коричневый цвет, я гулял с моим другом и помощником Джимом Холденом у стен дворца Каср Аль-Азем.

И размышлял о трех словах, которые меня сюда привели.

«Я нашел ее».

Это были всего лишь слова на бумаге, но они сказали мне всё, что мне было нужно, и выпроводили меня из Америки в Англию, где прежде всего в Шоколадном доме Уайта я встретился с Реджинальдом и проинформировал его о делах в Бостоне. О многих событиях он, конечно, знал из писем, но даже если и так, то я ожидал, что он хотя бы проявит интерес к деятельности Ордена, особенно в той части, что касалась его старого друга Эдварда Брэддока.

Я ошибся. Его интересовало только хранилище предтеч, и когда я сказал, что у меня есть сведения, что новые подробности о местоположении храма можно найти в Османской империи, он вздохнул и блаженно улыбнулся, как морфинист, смакующий свой сироп.

Через несколько секунд он спросил:

— А где же книга? — и в голосе его прозвучало беспокойство.

— Уильям Джонсон сделал копию, — я достал из своей сумки оригинал и легким толчком переправил его по гладкому столу Реджинальду. Книга была обернута в ткань, перевязана бечевкой, и Реджинальд благодарно глянул на меня, а потом дотянулся до свертка, развязал узел, снял обертку и насладился видом своего любимца — в старинном кожаном переплете с гербом ассассинов на обложке.

— Пещеру исследуют тщательно? — спросил он, снова завернув книгу, обвязав бечевкой и бережно отложив в сторону. — Мне бы очень хотелось глянуть на нее самому.

— Конечно, — солгал я. — Мы устроили там лагерь, но приходится ежедневно иметь дело с нападениями туземцев. Вам опасно там находиться, Реджинальд. Вы великий магистр Британского Обряда. Лучше вам оставаться здесь.

— Понятно, — кивнул он. — Понятно.

Я внимательно смотрел на него. Настаивать на посещении пещеры значило для него пренебречь обязанностями великого магистра здесь, а, как человек, преданный Ордену, Реджинальд не мог этого сделать.

— А амулет? — спросил он.

— Он у меня, — сказал я.

Мы еще немного поговорили, но теплоты между нами не было, и я ушел, так и не разобравшись, что творится в душе каждого из нас. Я уже воспринимал себя не как тамплиера, а как человека с корнями ассассина и тамплиерскими убеждениями, который ненадолго влюбился в женщину племени могавк. В общем, как человека с неплохими видами на будущее.

Поэтому поиски храма и возможность с помощью его содержимого утвердить главенство тамплиеров интересовали меня меньше, чем возможность объединения двух доктрин — ассассинов и тамплиеров. Я замечал, что отцовское учение и учение Реджинальда во многом совпадают, и видел в двух группировках больше сходства, чем различий.

Но сейчас меня ждало неоконченное дело, уже столько лет державшее меня в напряжении. Найду ли я убийц моего отца или разыщу Дженни, что сейчас еще важнее? В любом случае, мне надо было освободиться от этого долгого мрака, неизбывно висевшего надо мной.

Вот так и вышло, что словами «Я нашел ее» Холден начал новую одиссею, которая привела нас в самое сердце Османской империи, где в течение нескольких лет мы шли по следу Дженни.

Она была жива — вот что он выяснил. Жива и находится в руках работорговцев. К моменту, когда мир втянулся в Семилетнюю войну, мы почти точно установили, где искать Дженни, но работорговцы перебрались в другое место раньше, чем мы смогли настигнуть их. После это на розыски ушло еще несколько месяцев, пока мы не обнаружили, что она передана Османскому двору, во дворец Топкапи, в качестве наложницы. Мы отправились туда. И снова опоздали. Ее перевели в Дамаск, а именно в большой дворец, выстроенный по распоряжению османского наместника, Асад-паши аль-Азема.

Итак, мы прибыли в Дамаск, и я переоделся в наряд богатого купца — кафтан, тюрбан и просторные шаровары — и чувствовал себя, по правде сказать, неловко рядом с Холденом, одетым в простую одежду. Мы вошли в городские ворота, заметили, что на узких извилистых улицах, ведших ко дворцу, слишком много стражи, и Холден, выполнивший свой урок, принялся разъяснять мне что к чему, пока мы неторопливо прогуливались в пыли и тепле.

— Наместник волнуется, сэр, — объяснял он. — Он полагает, что великий визирь Раджиб-паша задумал отомстить ему.

— Ясно. А он не ошибается? Точно ли великий визирь задумал отомстить?

— Великий визирь назвал его «крестьянин, сын крестьянина».

— Похоже, что действительно задумал.

Холден усмехнулся.

— Верно. И так как наместник опасается покушения, он увеличил стражу во всем городе и особенно во дворце. Видите всех этих людей?

Он указал на возмущенных горожан неподалеку, торопливо пересекавших наш путь.

— Да.

— Торопятся посмотреть казнь. Дворцового шпиона, конечно. Асад-паша аль-Азем видит их повсюду.

На небольшой площади, запруженной народом, мы увидели, как обезглавливают человека. Он умер с достоинством, и толпа одобрительно взревела, когда отрубленная голова покатилась по черным от крови доскам эшафота. Ложа наместника над площадью была пуста. Он оставался во дворце и, по слухам, не отваживался показываться на людях.

Когда все кончилось, мы с Холденом повернулись и медленно направились ко дворцу, а там неторопливо прошлись вдоль стен, отметив четырех часовых у главных ворот и еще нескольких возле соседних арочных.

— А внутри? — спросил я.

— Там две части: харамлик[15] и саламлик[16]. В саламлике покои для гостей, залы для приемов и развлечений, но мисс Дженни держат в харамлике.

— Если она там.

— Она там, сэр.

— Вы уверены?

— Бог свидетель.

— Почему ее увезли из Топкапи? Вы узнали?

Он глянул на меня, и лицо его неловко дрогнуло.

— Ну, у нее ведь возраст, сэр. Сначала она ценилась высоко, пока была моложе; по исламскому закону нельзя лишать воли других мусульман, поэтому большинство наложниц — христианки, захваченные, по большей части, на Балканах, и если мисс Дженни была, как вы говорили, миловидной, то я уверен, она была выгодной добычей.

Беда в том, что в них нет недостатка, а мисс Кенуэй — ей ведь уже за сорок, сэр. Она уже давно не наложница; она не больше чем служанка. Разжалована, так сказать, сэр.

Я осмысливал это, пытаясь представить, что та Дженни, которую я знал когда-то — красивая и властная — ныне занимает такое низкое положение. Почему-то я воображал ее прекрасно устроенной и сметающей влиятельные фигуры османского двора, может быть, кем-то вроде королевы-матери. А вместо этого она была здесь, в Дамаске, в доме потерявшего фавору наместника, который сам вот-вот будет смещен. Что станется со слугами и наложницами смещенного наместника? Я попытался угадать. Вероятно, их ждет та же участь, что и того бедолагу, которого сегодня обезглавили на наших глазах.

— А какая стража внутри? — спросил я. — Не думаю, что в гарем пускают мужчин.

Он покачал головой.

— В гареме стража из евнухов. Операция, делающая их евнухами, кровавый ад, сэр, вы не захотите даже слушать об этом.

— Но вы все равно расскажете?

— Ну, а почему я должен нести это бремя в одиночку? Они выдирают гениталии с кровью и закапывают парня в песок по самую шею на десять дней. Лишь один из десяти этих страдальцев остается в живых, и эти ребята лютее лютого.

— Ясно, — сказал я.

— И еще кое-что: там, в харамлике, где живут наложницы, есть бани.

— Бани?

— Да.

— Что вы хотите сказать?

Он остановился. Глянул по сторонам, щурясь от солнца. Довольный тем, что рядом никого нет, он ухватился за железное кольцо, которое я даже не заметил — так хорошо оно скрывалось в песке под нашими ногами — и дернул его вверх, открыв люк и явив мне каменные ступени, ведущие в темноту.