Вдруг появляется Габре, его преследуют три воина из племени галла, вооруженные пиками и луком. Мое появление их останавливает. Недолго думая, я разряжаю всю обойму, стреляя из браунинга в их сторону. Габре хватает ружье. Воины спасаются бегством.

Тут Габре падает на землю. Его абиссинские штаны взмокли от крови, и я вижу торчащую из его бедра стрелу.

— Разрежь поскорее ткань, — говорит он.

Первое мое желание — вырвать из его тела эту тонкую палочку с оперением, но он вскрикивает:

— Не вздумай ее трогать!..

И, стиснув зубы, он проталкивает стрелу глубже, пронзая насквозь все мышцы бедра. Он делает это с осторожностью, чтобы не сломать деревяшку.

Когда с противоположной стороны показывается зубчатый наконечник, он вытягивает его и вслед за ним извлекает стержень стрелы, оперение которой проходит через рану.

Теперь я все понимаю: стрелы снабжены наконечником, неплотно насаженным на деревянную палку. Он смазан ядом, приготовляемым из сока уабайо, который представляет собой своего рода черное тесто, затвердевающее по мере высыхания.

Стоит железному наконечнику вонзиться в плоть, как его уже нельзя вытащить оттуда, это не позволяет сделать его форма. Если человек инстинктивным движением вырывает стрелу из раны, то у него в руках оказывается лишь стержень, а наконечник остается внутри; и яд, которым он смазан, медленно всасывается в кровь. Надо обладать большой смелостью, чтобы поступить так, как поступил Габре, при условии, конечно, что расположение раны это позволяет.

Весь перепачканный кровью, Габре встает на ноги и говорит:

— Идем быстрее в лагерь.

Наша стоянка расположена в двухстах метрах. Когда мы приходим туда, он берет пустую консервную банку, обычно заменяющую ему чашку, и, отвернувшись, мочится в нее. Затем он набирает полный рот этой жидкости, чтобы побрызгать ею на рану, как из резиновой груши.

Но сделать это ему не удается, так как он не может дотянуться до раны ртом.

— Это единственное лекарство, — говорит он мне. — Моча убивает уабайо, если его осталось в человеке немного.

Не раздумывая, поскольку жизнь несчастного Габре в опасности, я собираюсь схватить еще наполовину заполненную банку, чтобы попытаться его спасти, но он опрокидывает ее тыльной частью руки.

— Нет, я этого не стою, оставь… Да свершится воля Аллаха!

Тогда я все делаю сам и, не испытывая ни малейшего отвращения, приступаю к этой необычной процедуре обмывания раны…

Бедняга не мешает мне.

Затем он берет мою руку в свою ладонь, прикладывает ее к своей груди и склоняет голову. Я чувствую, как дрожат его губы, которые не знают поцелуев, и сквозь мои пальцы стекают теплые слезы…

— Ну-ну, Габре, успокойся, все это пустяки, я сделал для тебя то, что ты сделал бы для меня. Лучше расскажи, что произошло.

И он объясняет мне, что бедуины, сбитые с толку его абиссинским нарядом, приняли его за одного из разбойников, которые, несомненно, разграбили их деревню. В Габре пустили стрелу и прикончили бы его пиками, если бы не я. Вряд ли стоит опасаться возвращения галла, ведь они хотели отомстить обидчикам, но теперь поняли, что допустили ошибку.

Пока он говорит, я вижу, как раздувается его нога.

— Тебе больно?

Нет, но, похоже, в ране осталось немного яда. Моя нога будто мертвая…

Я с ужасом замечаю, что и другая его нога тоже распухает, а пульс Габре учащается.

— Я задыхаюсь, Абд-эль-Хаи! Не покидай меня!..

Дыхание у него прерывистое, и тело покрывается обильным потом. Теперь отравление организма прогрессирует с молниеносной скоростью.

Габре открывает свои добрые глаза, которые, кажется, ищут жизнь в моем взгляде. Можно подумать, что душа этого человека сосредоточилась лишь во взгляде, словно ему хочется, чтобы его последняя мысль проникла в меня и осталась там навсегда.

Меня душат рыдания, и я целую уже холодеющий лоб послушного и верного друга. Наверное, он ощущает эту последнюю дружескую ласку, и вместе с последним вздохом с его губ срывается шепотом сказанное слово, первое, которое произносят все дети: «Айо! Айо!» (Мама! Мама!)

Сердце Габре остановилось, парализованное ядом…

Я закрываю его большие печальные глаза и накидываю на его тело окровавленную хаму.

Я не могу поверить в эту стремительно наступившую смерть. Мне кажется, что Габре вот-вот встанет на ноги, положит ладонь на мой лоб, но нет… этого не будет никогда. Я чувствую себя ужасно одиноким.

Я не замечаю, как приходит ночь. Надо подумать о костре, необходимом для того, чтобы Маконен сумел разыскать стоянку, но в то же время я опасаюсь нападения галла, потому что я мог задеть одного из них, стреляя наугад.

Подбросив в очаг несколько толстых веток, чтобы он горел всю ночь, я отхожу в сторону: там я буду в безопасности, если на меня нападут.

Но нельзя оставлять труп из-за гиен. Я с трудом оттаскиваю его в темноту; мы проведем эту ночь бок о бок, друг с другом…

Изнемогая от усталости, я проваливаюсь в сон.

Меня будят крики, и я вижу силуэт Маконена, который мечется в свете костра. Рядом с ним две лошади.

Увидев труп своего товарища, он не обнаруживает никаких переживаний. Это печально, мучительно, но это в порядке вещей. Смерть — штука столь же естественная, сколь и необходимая, нам всем суждено встретиться с ней, ибо мы живем только для того, чтобы осуществился этот конец…

Надо выкопать могилу, чтобы уберечь тело от хищных животных и воздать должное этой бренной оболочке, еще вчера заключавшей внутри себя мыслящее существо, каковыми мы пока являемся все. Используя деревянный кол да еще собственные руки, мы вырываем в песчаной почве яму.

Мы забрасываем тело ветками и травой и засыпаем могилу. Среди кактусов образовался небольшой бугорок, прикрытый охапкой терновника. Над ним сияет ослепительное солнце, его овевает ветер, напоенный терпкими запахами, и скоро этот уголок родной земли, куда из далеких краев пришел умереть Габре, навсегда исчезнет в зарослях дурмана с белыми цветами…

Несмотря на свое весьма жалкое состояние, мне хочется поскорее покинуть это зловещее место, где все напоминает об умершем.

Маконен в двух словах рассказывает, что сумел украсть двух лошадей в тот момент, когда люди, ни о чем не подозревая, оставили их пастись, а сами отправились за продуктами в деревню. Что касается мула, то Маконен просто перерезал его путы. Он взял лошадей, чтобы оторваться от погони.

У этих животных хороший шаг, а это особенно ценно, поскольку у меня слишком сильная головная боль, чтобы пустить лошадь рысью.

Поросшие лесом горы Джам-Джама приближаются. Мы едем теперь по густому лесу, куда не проникают солнечные лучи, а следы, оставленные колесами повозок, указывают на то, что лесопильный завод находится уже поблизости.

Неожиданно мы подъезжаем к нему. Завод расположен в глубине воронки, образованной холмами, поросшими великолепным лесом. Я слышу свист ленточной пилы, и этот звук воскрешает в памяти далекую Францию.

Директор Фаллер, компаньон Эвалле, обитает в большом абиссинском доме на вершине холма. Его жилище окружено частоколом, точно крепость Меровингов.

Фаллер — швейцарский немец, рыжий, толстый, маленький и бородатый. Он говорит по-французски с чудовищным акцентом. Живет, как туземец, с женой абиссинкой, в окружении многочисленных рабов.

Фаллер здесь уже двадцать лет, и у него никогда не возникало желания вернуться в Европу. Его интеллектуальная жизнь проявляется лишь в страсти к бильярду. Он проделал такой фокус — в это орлиное гнездо сумел доставить настоящий бильярдный стол.

Он обучил игре туземцев, но чаще всего играет по ночам один, опорожняя одну за другой бутылки греческого коньяка. Это и есть то, что, по-моему, называется «faire suisse»[67]!

Как это бывает с людьми, ведущими уединенный образ жизни, с появлением гостя он преображается. Этот обычно такой молчаливый и сдержанный человек теперь обрушивает на меня поток слов, не давая мне ни минуты покоя. Я говорю ему, что еще очень скверно себя чувствую, в надежде избежать обязательного в таких случаях обхода владений. Тогда чуть ли не силой он заставляет меня выпить грога, приготовленного по его рецепту: подслащенный коньяк, поджигаемый с помощью раскаленного клинка. Его надо пить сразу, едва потухнет пламя. Напиток, достойный луженой глотки казака. Интересно, что стало бы со мной, если бы я действительно осушил содержимое поданной мне пол-литровой чаши. Фаллер следил за мной, точно строгий санитар, которого так просто не проведешь.