— Ночное небо, — угадал Макс.
— Твоя очередь.
— Один человек полтора года сыт двумя ягодами.
— … Это грудной ребёнок, — отозвался Эжен.
— Вы лысен ту-ю!
— … Двадцатилапый скорпион доедает черепаху, расклёванную четырьмя орлами; на хост ему села ночная бабочка, прижав его к земле; в клешнях у скорпиона — два сломанных копья, и два подобных держит бражник; на скорпионьи копья наколото по листу каштана, на бабочкины — по дубовому листу.
— Картина Босха, — буркнул Макс.
— … Такое безобразие, — заговорил Орас, — может оказаться… человеческим скелетом.
— Вполне.
— Ага. Значит теперь мне загадывать? Что ж,… как вам одна голова с десятью черепами?
— Яблоко, — почти хором сказали Эжен и Эмиль, — Я знал, что это будет что-то съедобное, — со смехом продолжил последний.
Тут Даниэль постучал по косяку и заглянул в спальню:
— Доброго вечера, господа. Простите, что без приглашения…
— Не беспокойтесь, этих я тоже особо не звал, — ответил Эжен.
— Здравствуй, Даниэль, — Орас вскочил, как солдат перед командиром, — Я тут заглянул… к знакомым…
— Эээээ, — презрительно протянул Эмиль, отворачиваясь к Максу.
— Ну, что ты, Орас! — Даниэлю тоже стало стыдно за доктора, и не только, — Я был бы последним узколобым ханжой, если бы считал зазорной дружбу с такими людьми, как Эжен…
— Макс и Эмиль, — напористо завершил журналист.
— Это Эмиль Блонде, — пояснил гостю Эжен, — и его невеста Береника, — и своим, — К нам пришёл Даниэль д'Артез; он принёс либо немножко деньжат, либо пару вопросов.
— Увы,… — начал писатель.
— Да что ж это такое! — возмущённо перебил Береника, — Давайте я схожу к нам за стаканами. Не гоже из горла-то угощаться.
— Я сам сгоняю, — поднялся Эмиль, — Ты сегодня уже набегалась.
Эжен тем временем проворно встал на колени, снял со стула посуду и подвинул сиденье Даниэлю. Тот присел у стены, а Эжен, как нарочно, из шутовства, церемонно-вассальным жестом, словно корону поверженного врага, подал ему вазу с вафлями. Ничего не оставалось, как благодарить и ждать Эмиля. Тот вернулся с двумя бокалами и бутылкой шампанского, которую сразу сунул Эжену; пробка хлопнула, едва успел сказать: «Открывай».
— Вам штрафная — за опоздание, — объявил Эмиль Даниэлю, наливая до краёв.
— Но я не ко времени шёл…
— Значит, для храбрости… Держи, друг Орас.
— А Эжену-то! — суетилась Береника.
— Ему — самая лучшая посуда, — и Эмиль опять вручил соседу бутылку, взамен другой, уже опустошённой. Эжен глотнул и вернул:
— Максу с Нази плесни.
— Ну, как вам у нас? — приватно спросил Эмиль у Макса, цедя шампанское.
— Very nise. Береника, что за изумительные инструменты хранятся в розовой коробке из-под перчаток, продававшихся в комплекте с веером?
— Это чтоб цветы делать из накрахмаленных лоскутов.
— За сколько вы мне их уступите?
— Да так берите, если надо.
— Я оболью их лучшим серебром…
— А где Рафаэль? — шампанское и впрямь загасило даниэлеву робость.
— Ну его к чёртовой бабушке! — вспенился Эмиль, — Нам, видите ли, не нравится, какую работу надыбал Эжен — липовые мемуары троюродной тётки. Я ему говорю: слышь, если знаешь фарси, переведи нам «Книгу Царей». С рифмами олвейс хелпну! Да что ты! на это же уйдёт вся жизнь! Я ему: жизнь — она так и так уйдёт. Лодырь!..
— Да переведу я тебе твоих персов, — унял его Макс.
— Угу. Ласт хоуп.
Даниэль: Вы меня ещё раз простите…
Эмиль: Чего? ещё налить?
Даниэль: Нет, спасибо. Просто я немного тороплюсь…
Эжен: Ну, так говорите скорей.
Даниэль: Издатель требует изменить повесть — оставить героиню в живых. Сослался на политические аспекты, но мне кажется, ему просто по-человечески жаль её…
Эжен: Что ж, давайте спасать. (- жестом подозвал ближе Эмиля; тот раскрул свой «ноутбук» (записную книжку) и послюнявил карандаш — ) Назовём нашу историю «Двенадцать друзей Монкарнака», потому что так звали типа, который сколотил команду их таких же, как он сам, задвинутых парней. Он, Фернан, ходил с Наполеоном в Египет, где нашёл в заброшенной гробнице какие-то апокрифические манускрипты (а в придачу пару амулетов, предположительно фараонский скипетр и ещё что-то такое); принялся он читать свои папирусы со всех концов, ни черта не разобрал, конечно, только понял, что всё, чему его учили раньше — полная туфта, и больше так жить нельзя. Его первым другом стал Завулон Леви-Бранд, называвший себя мальтийским рыцарем. В молодости он пиратствовал: нападал на работорговцев, захватывал негров и отвозил их на свой секретный остров, где давал им землю, учил их разным наукам и ремёслам. Один из этих чернокожих освобожденцев, Трештиго Сомбака, так полюбил своего благодетеля, что заделалася его телохранителем и вечным спутником; всё свободное время они проводили в дискуссиях, что эффективнее против болезней и для хорошей погоды — написать и выразительно прочесть три-четыре арамейских буквы или зарезать пёстрого петуха. Третьим (точней, четвёртым) в компанию влился Тариэль де Балантре, меланхоличный знаток санскрита; последователь брахманистской доктирны, он считал себя воплощением всех когда либо живших Меджнунов. (- Эмиль хихикнул; Макс и Нази вышли из своей законной прострации и многомысленно переглянулись-). К ним примкнули два итальянца — Джанфранческо Тьяцци и Марио Синоби, оба — оголтелые карбонари, преданные делу свободы и друг другу, как чёртовы Пьер и Джафьер. Киприан ван дер Оор седьмым постучался в штаб-квартиру Манкарнака. Он был переодетой женщиной (Одретта фон Ауфмеркзам его звали на самом деле) и хорошо разбирался в нарядах. Восьмым подрядился Улисс де Керкабон по прозвищу Одинокий Вомбат, сын гурона и француженки, от отца взявший тонкий слух и обоняние, а от матери — почтение к энциклопедистам. Девятым пришёл капитан Рамбаль, побывавший в плену у русских и бежавший от них вместе с малолетним Вансаном Маи, барабанщиком и пролазой, которого будем считать десятым. Одиннадцатым затесался Люциус Уистлер, англичанин, уверяющий, будто достиг высшего уровня магнетизма и может одним движением руки сдвинуть с места пушку, стоящую в полукилометре от него. Двенадцатого никто не ждал, но русский офицер Митрофан Пужалов не мог смириться с тем, что по вине его народа погибнет беззащитная вдова. Последний, тринадцатый компаньон, всех заткнул-таки за пояс: это был грузинский вельможа, родич знаменитого князя Багратиона Амиран Амилахвари. Формально российский подданный, он не любил славян: слишком его родная, горская культура отличалась от долинной, слишком очарован он был преданиями и традициями своих предков, у которых, кстати, в особой чести была месть. О Сабине Сапен он думал, что лучшей жены не сыскать во всём свете и — да — собирался вызволить её, чтоб, несмотря на скромную родословную и малопочётную профессию, просить её руки… Ну, вот, в вашем распоряжении неплохой отряд, а что ему делать — решайте сами.
Даниэль (жалобно): Я не запомнил их всех…
Эмиль (протягивая три вырванных листочка): Я вам записал!
Даниэль (убито): Мне пора. Спасибо. До свидания… Господа…
Общее прощание, потом молчание… Вдруг Эмиль вскочил, накинул максово пальто, эженов шарф и помчался догонять Даниэля. Настиг уже на улице:
— Эй! погодите! Мне тут тоже пара мыслишек заскочила. Во-первых, из этих друзей можно забабахать обалденную франшизу! Тринадцать книг, чтоб в каждой рулил кто-то один, а другие — на подхвате. И ещё было бы прикольно, если бы то и дело их таланты висели над лужей, то есть им приходилось делать то, чего они не умеют, там: женщине — драться, магнетезёру — разбирать каракули, негру — тащиться на свидание, ведь грош цена ж книге, в которой не над чем поржать!
— Почему вы так странно говорите?
— Хашеньки! А почему вы так странно пишете? У вас из семи прилагательных — пять в превосходной степени.
