– Как ты работаешь с таким настроением? – перебил молодой уполномоченный. – Еще и в передовиках ходишь.

– А все, наработался, – сказал Тимофей. – Не могу, брошу.

Сказал и впервые поверил, что действительно бросит. Такое настроение бывало не раз, считай, после каждой неудачи, но сейчас, выметав этим двум незнакомым людям все, что наболело, он будто одним духом осмыслил и осознал бесполезность того, что делал всегда со страстью и ревностью. Просто раньше отдельные куски его – как ему теперь казалось – напрасного труда складывались в единую цепь и создавалось впечатление нужности. К тому же срабатывала природная настырность. Кого? Тимку Заварзина одолели? Только через мой труп! Но если рассудить без горячки и гонора, то выходит, что он, побеждая, обязательно проигрывает. И нет конца этой обманчивой гонке…

– Уйду, – добавил он. – Теперь уж точно уйду.

– Если передовые инспектора побегут, кто работать станет? – упрекнул пожилой. – Да тебя после этой трубы вся область знает. От одного имени браконьеры уже в панике. Ты еще не понимаешь, как прекрасно работает на тебя авторитет. Теперь его поддерживать надо, понимаешь? Надо знать психологию людей…

Тимофей слушал, соглашался, однако уверенность, что он бросит инспекцию, только крепла.

… Мишка Щекин заплывал в протоки, гнал катер по самым рыбным местам, пока Тимофей не скомандовал причалить к полузатопленному острову.

– Ну, Михаил, готовься в рыбнадзоры, – сказал он. – Все.

– Сняли? – ахнул капитан.

– Сам снялся, – буркнул Тимофей и расстелил в рубке спальный мешок. – Все, ночку посплю на реке, и больше ни ногой!

Рано утром, когда уполномоченные из столицы еще спали, Тимофей спустил моторку с кормы, помахал рукой Мишке и помчался в Стремянку.

Сергей ходил по пустому, однако чисто убранному дому, заглядывал в комнаты, сидел в креслах, на стульях, на ступенях лестницы между этажами, и его не оставляло чувство, уже испытанное в российской Стремянке. От печали перехватывало горло. Надо же было строить эти хоромы, натаскивать сюда столько мебели, ковров, дорожек, чтобы потом бросить все, так и не обжив эти комнаты, коридоры, уголки. Что испытывает здесь отец, когда остается один? Видно, не от какой-то блажи, не от прихоти собирает к себе всех, кому жить негде, – от тоски, от одиночества, которое можно испытать лишь в пустом доме. Несколько раз Сергей заходил и сидел в комнате, которая была «его»: широкая деревянная кровать, застланная мохнатым покрывалом, платяной шкаф, тумбочки – все для того, чтобы жить здесь, нежиться в этой постели, просыпаясь утром от петушиного крика. Налево от кровати – смежная комната-кабинет с двухтумбовым письменным столом, направо – детская с кроваткой на вырост, но Вика в ней почти не спала, а за столом Сергей почти не работал… Да и когда просыпался он от петушиного крика?

Между тем время приближалось к вечеру, а Ионы все не было. Пошел к Забелиным узнать про старца, наказав ждать Тимофея, и пропал. Сергей раздвинул шторы, пооткрывал все окна в доме и вышел на улицу. По двору бродила курица, ковырялась в земле, косила глазом на чистое небо, и Сергей вспомнил, что после смерти матери у Заварзиных перестали водиться петухи. То собака помнет, то вдруг зачахнет и сдохнет, а то в гнезде у наседки одни курочки вылупятся – отец как-то жаловался. Так что не было по утрам петушиного крика… Калитка стукнула неожиданно и резко, Сергей вздрогнул и обернулся.

Во дворе, широко расставив ноги, стоял Михаил Солякин – одноклассник и сын бывшего директора леспромхоза. Сразу после школы они вместе уезжали в город, только Солякин поступил на архитектурное отделение строительного института.

Солякин пьяно покачивался, глядел на Сергея в упор красными глазами и вытирал сильно потеющие залысины заскорузлой от бетона рукой. Был он в рабочей спецовке, такой же заскорузлой, измазанной раствором, известью и кирпичной пылью.

– Во! – сказал он наконец. – Богато жить будешь… Обознался.

Михаил взял руку Сергея, стиснул ее до хруста, прижал к своему животу и, не выпуская, заглядывал в глаза, дышал тяжело.

– А я тоже, приехал в отпуск и остался! – вдруг сказал он. – Навсегда! Понял? Фундамент заложил, обмывали… Отец твой где?

– На пасеке, – сказал Сергей, пытаясь освободить руку. Однако Михаил подвел его к крыльцу, посадил рядом и, показалось, на минуту забылся, глядя перед собой.

– Мне с ним один вопрос решить, – спохватился он. – Портик выдается на метр семьдесят. Красную линию нарушил. Согласовать надо с депутатом… Серега, а ты дерьмо! Несмотря, что доктор.

– Спасибо, – бросил Сергей и вырвал наконец руку из его объятий. – Еще что скажешь?

Дог выбежал из-за сарая, обнюхал гостя и лег возле забора, навострив уши. Михаил расхохотался.

– Погляди ты, с собакой приехал! С породистой!.. Сам, что ли, породистый стал, а? – и вдруг похлопал Сергея по спине. – Да ты без обиды!.. Пошли ко мне. Там ребята гуляют, я фундамент заложил, пошли. Дом покажу! Вот это будет дом!

– Тимофея жду, к отцу поедем, – в сторону сказал Сергей.

– Да, ты же профессор! – снова засмеялся Михаил. – Что тебе с работягами… Первый стремянский профессор! Умора!

– Это ты работяга?

– А что? Я из вашей касты выбыл, на родной земле живу, работаю. И счастлив, понял? Все своими руками сделаю, вот этими! – он сжал кулаки. – Я на чужом хребте не привык… Хоть один каменный дом будет в Стремянке, настоящий, не эти ваши избы.

Михаил вскочил, шагнул было к калитке, но тут же снова опустился на ступеньку.

– Знаю, что ты про меня подумал… Только ты не очень-то. Я и о тебе все знаю! Мне не надо – ля-ля. В Стремянке говори что хочешь, а мне не надо, – он неожиданно протрезвел, только глаза остались красными, тяжелыми. – Знаю, как ты защищался, как профессора получил… Не думал, что ты такой… Поглядеть на тебя – рубаха-парень, святой. А как ты нос-то по ветру, а? Как ты ловко освоился!..

Сергей чувствовал, как закипает и бьет в голову горячая кровь. Он сжимал кулаки, сдерживая раздражение; дог, угадывая состояние хозяина, приподнял голову и угрожающе зарычал.

– Лежать! – приказал Сергей сквозь зубы.

– Вообще я тебя давно ждал, – признался Михаил. – Думаю, как ты передо мной крутиться будешь? На других-то я насмотрелся. А самообладание у тебя в порядке. И охрана не спит, – он кивнул на Джима. – Если тебе по морде дать – ведь набросится?

– Горло порвет, – бросил Сергей. – Тебе что надо? Что ты нарываешься? Иди-ка проспись.

– А вот спросить хочу, как ты на своей жене в науку въехал? – он дыхнул Сергею в лицо. – Только не ври, что сам… Не ври! Я таких ловкачей видал, на ходу подметки режут… И тебе не противно было? Тебя не тошнило по ночам?

Сергей вскочил, принес из дома поводок и накрепко привязал Джима к забору. Михаил Солякин стоял.

– Меня и сейчас тошнит, но это не твое дело! – Сергей взял его за грудки. – Убирайся отсюда от греха… Прошу тебя!

– Помнишь, как мы из Стремянки уезжали? – вдруг спросил Михаил тихо и расслабленно. – Барма нас на телеге вез… А мы по грязи бежали, помнишь? Грязь такая теплая была, чистая. Я тогда еще подумал, что вернусь домой.

Дог метался на привязи, взлаивал, давился на ошейнике, а Сергей выпустил лацканы куртки Михаила и отошел к воротам.

– Слушай, а зачем мы тогда поехали? – Солякин поморщился, будто вспоминая, отер ладонью лицо. – Что поступать – помню… Да, мы же тогда в Стремянке сыночками считались. Я – директора, ты – председателя сельсовета. Так сказать, сыночки местных интеллигентов… Господи, умора! Вятская интеллигенция! В люди, слышь, в люди нас выводили!

Он захохотал, мотая головой и шлепая себя по лбу:

– В люди! Добра нам хотели!.. Чтобы мы в леспромхозе не ломили. А ума-то, ума не было… Ух… Ведь и тебе услугу оказали, подтолкнули… А ты и рад! Вылез, вырвался за красную черту.

– Уходи, – выдавил Сергей. – Уматывай!

Михаил подошел к Джиму, свирепеющему от злости, подразнил его рукой, заворчал, оскалил зубы и, натешившись, поплелся со двора. За калиткой обернулся: