Он уже был готов нанести этот удар. Но вдруг ощутил прикосновение мягкого собачьего языка к своей ране. Предупредительно скуля, собака осторожно и старательно стала зализывать пустые глазницы…

Когда Тимофей вошел к себе во двор, игравшие на крыше сарая дети посыпались кубарем, облепили отца, закричали вразнобой: – Папка приехал! Папка приехал!

Предпоследняя, кажется, Иришка, прямо с сарая прыгнула на плечи, оседлала, вцепившись ему в волосы, ну а Дарьюшку пришлось снять самому и взять на руки. Он так и вошел в избу, неся на себе гроздь своих девок. Валентина доставала из печи противень с пирогами, на мужа даже не взглянула.

– Мам! Мы папку поймали! Папку поймали! – закричали ребятишки. – Вот он! Держим!

– Держите, держите, – усмехнулась Валентина. – А то улетит…

– Ну, – торжественно воскликнул Тимофей, – слушайте и не падайте в обморок!

Из спальни выглянула теща с младенцем на руках: девчушка таращила глазки и сосала палец, выпятив нижнюю губу.

– Мы переезжаем в Стремянку! – вдруг заторопился Тимофей, срывая весь эффект внезапности. – Я из инспекции ухожу! Насовсем! Навсегда! Пойду на бульдозер! И буду сидеть дома!.. Ну как, довольны? – он обнял ребятишек, сразу всех. – Поедем к дедушке жить?

– Поедем! – хором подхватили девчонки. – Ура! Мы к дедушке жить поедем!

Теща, придерживая одной рукой последыша, перекрестилась, но Валентина лишь бросила взгляд, опрокидывая противень над расстеленным полотенцем.

– Ой, что-то не верится, – наконец сказала жена со вздохом. – С чего это вдруг?

– А с того! – засмеялся Тимофей. – Ты же просила? Вот я и решился!

Дети отпрянули от отца, ринулись к горячим пирогам, расхватали вмиг и забегали, перекидывая горячие пирожки с руки на руку. А Дарьюшка положила свой пирог в передничек и понесла его, дуя полненькими губками.

– Папка! Это тебе пилог! Ешь, вку-у-усненький…

Старшие вдруг притихли, глянули на отца виновато, и никто не решался начать есть.

Жена неожиданно выбежала из избы, оставив открытой дверь. Тимофей снял куртку, сапоги и, довольный, сел. Старшенькая принесла пирог на тарелке и подала.

– Кушай, папа. Голодный, поди?

Остальные тоже бросились за пирогами, чтобы принести отцу, но всем не хватило – Иришка встала в угол и заплакала.

– Тихо! – сказал Тимофей. – Не реветь, а то к дедушке в Стремянку не возьмем.

Жена вернулась какая-то измученная, бледная, вымыла руки и встала к печи.

– Пускай хоть ребятишки школу-то закончат, – проронила она. – Что их отрывать? Две недели осталось.

– Ну пускай! – согласился Тимофей. – А пока увязываться будем, я уволюсь, расчет получу.

– А с новой работой узнавал? Берут там?

– Там пока канитель идет, – бросил Тимофей. – Но разберутся, поди… В Яранку кирпич возят, брус – дома строить…

– Ой, не верится мне, – вздохнула жена. – Как ты надумал-то?

– Ты что? Недовольна? Что тебе еще надо?

Валентина достала последний противень из печи.

– За колбой бы съездить, – сказала она. – Бабы вон корзинами носят… И нам бы хоть кадушечку замочить.

– Ты же не ешь ее! – рассмеялся Тимофей. – Она же воняет!

– Ребятишкам витамин, – сказала жена. – Говорят, полезно…

– Так поехали! – Тимофей подтащил сапоги.

– Близко все повыбирали уже… Вечно мы последние, по оборышам.

– Да я тебя в такое место свезу! – радовался Тимофей. – Хоть навильниками собирай! Хоть литовкой коси!

Он любил моченую колбу, впрочем, как все острое, но есть приходилось только в рейдах, среди мужиков, поскольку в избе, считали Тимофеевы женщины, от нее такая вонь, хоть святых выноси. А наевшись ее в погребе, без хлеба, Тимофей заранее стелил на кухне тулуп и спал там – Валентина на шаг к себе не подпускала…

Выехали уже после обеда. Пришлось поскандалить со старшенькой, которая запросилась с родителями, а к ней мгновенно подключились все остальные, кроме последыша, и поднялся рев. Дети висли на руках, цеплялись за брюки, за материн подол, кто-то уже надевал сапоги, искал игрушечные корзинки, и все плакали хором. Зачинщицу определили в угол, но младшие не успокаивались, просились, размазывая слезы и сопли.

– И меня, папка! И меня возьмите! – тянула Дарьюшка, громоздясь на отца. – И я хосю колбу собилать!

Ни уговоры, ни обещания не помогали, и тогда Валентина рассердилась, гневно сверкнула глазами:

– По углам! Марш по углам!

Дети встали по углам – каждая в свой, указанный когда-то «по чину», однако реветь не перестали. Тимофей с Валентиной так и пошли из избы под этот девичий хор.

По дороге Тимофей говорил без умолку, рассказывал последние стремянские новости, избегая подробностей встречи с отцом, и смеялся, просто от хорошего настроения. Два мотора несли лодку так, что она едва касалась воды; слепило встречное солнце, и по-летнему теплый ветер обдувал лицо, пузырил рубаху на спине. Валентина слушала его без интереса, даже как-то задумчиво и совсем не смеялась, лишь изредка теплели глаза. Тимофей думал, что ребятишки своим криком навели на нее такую тоску, и пытался развеселить, однако замечал, как по лицу жены, словно от вспышки молнии, пробегала нездоровая бледность. Однажды она даже попросила остановить лодку и несколько минут сидела, склонившись над бортом и зажимая кривящийся рот рукой. В пылу рассказа он даже не спросил, что с ней. И только когда они приехали на место и Валентина, увидев зеленые ушки колбы, пробивающейся сквозь листья и лесной мусор, стала срывать их и есть, есть, понял!

– Валь, да ты же беременна!

– Беременная, – подтвердила она. – И, похоже, мальчиком…

Он схватил ее на руки – чуть не выронил, сгибаясь под тяжестью, затоптался на месте, смеясь и ликуя.

– Валька! Да я тебя!.. На руках!..

Валентина, родив шестерых, никогда не страдала токсикозом, и беременности-то не ощущала месяцев до четырех, хотя знала о ней. Не то что другие бабы – и огурчика соленого никогда не попросит. А тут же ей невыносимо хотелось колбы – того, чего и на дух не переносила. И рвало ее по пять раз на дню, и тошнило постоянно.

– Весь в тебя будет, – шептала она, когда Тимофей, умерив резвость, ползал на коленях и дергал вокруг нее колбу. – Сразу видно – мужик. На горькое, на острое тянет…

– Валюха, да я!.. – восклицал счастливый папаша. – Этой колбы намочу!.. Ты ешь! Ешь! Пускай он там привыкает! Мы с ним потом бочками, кадками есть ее будем! А ты говорила – вонючая! Она же сладкая! Сладкая?

– Сладкая, – улыбалась жена, сидя над корзиной с колбой. – Только молодая, не выросла еще, крепости нет. Верней, сладости мало.

Колба в этом месте и впрямь не успела вырасти: поздно снег сошел, а на северных склонах и вовсе еще лежал нетронутый. Тимофей нарвал полкорзины и отряхнул колени.

– Поехали дальше! Я еще одно место знаю, там рано бывает! А на дорогу тебе хватит!

Валентина ожила и всю дорогу не спускала корзину с коленей. Они плыли вниз по течению, мимо залитых половодьем берегов, мимо барж с гравием, углем и лесом, и Тимофею было так хорошо, как никогда не бывало на реке. Он даже попробовал запеть «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…», однако жена сказала, чтоб замолчал, поскольку у Тимофея не было ни голоса, ни слуха, и он ужасно перевирал мотив. Валентина же сама хорошо пела и терпеть не могла, когда при ней пели фальшиво. Слава богу, что слухом и голосом ребятишки в нее удаются и уже сейчас распевают вместе с матерью, когда у всех хорошее настроение и дома отец.

– Беременную уважу! – дурачась сказал Тимофей.

Легкие волны дробью постукивали по днищу лодки, и вдоль бескрайних весенних плесов лежала серебристая солнечная дорога – прекрасна была река!

– Гляди, Тима, а вон мужики рыбачат, – неожиданно сказала жена, указывая под незатопленный яр. – Какую-то веревку тянут…

Тимофей переложил было руль к берегу, но так же резко выровнял его.

– Пускай пользуются моментом, гады! – воскликнул он и погрозил браконьерам кулаком. – Я же не инспектор…