Люба вспомнила про старика Курятникова.

— Знаешь, папа, плохие люди не только фашисты. Здесь тоже гадов хватает.

— Люба, что за слова? — сказала мама. Она сидела у телефона и пыталась дозвониться к себе на работу, чтобы попросить у директора разрешения сегодня не приходить. Но дозвониться было трудно, мама без конца набирала номер.

Папа говорил:

— Отпустят, ты даже не сомневайся. Ты жена фронтовика, тебе все льготы. Не волнуйся, звони, и всё. Скажи — приехал муж.

Любе казалось, что папе приятно повторять слова «муж», «жена», — это, наверное, потому, что он вернулся в свою семью.

Люба упрямо повторила:

— Гад и есть гад. Других слов у меня для него нет. Спекулянт и ехидная шкура. Вот!

— Видишь, как она без тебя распустилась? И совсем не слушается. Чтобы я больше не слышала таких жутких слов!

Но в эту минуту наконец соединился телефон, и мама совсем другим, вежливым голосом сказала в трубку:

— Попросите, пожалуйста, Анну Борисовну… Анна Борисовна? Ко мне муж приехал. Да, из госпиталя. Всего на три дня.

Пока мама объясняла директору своей фабрики Анне Борисовне, что к ним приехал папа, Люба разглядывала папу. Упёрлась подбородком в ладони и смотрела. У глаз морщинки — раньше не было. Волосы отросли коротеньким ёжиком, раньше были чёрные-чёрные, а теперь у висков седоватые, как будто серые.

— Что ты меня так разглядываешь?

— Ты мой папа, вот и разглядываю.

И тут мимо окна прошёл старик Курятников.

— Вот он, вот он, папа! Этот самый спекулянт и ехидная гадость!

Любе очень хотелось, чтобы отец узнал всё про старика, которого Люба ненавидит изо всех сил. Теперь, когда приехал её папа, это не такая опустошающая бессильная ненависть. Что может сделать против подлого и нечестного человека двенадцатилетняя девочка Люба? Ничего. Только язык показывать, да и то в спину, чтобы старик, злой и цепкий, не поймал и не отколотил. А теперь папа здесь. Теперь другое дело. Папа так с ним может расправиться, что этот гнусный старик ахнет, ехидина…

Как папа станет расправляться со стариком, Люба себе плохо представляла. Но не в этом было дело. Главное, не было беспомощности и страха.

— Отпустили, — сказала мама. — На все три дня. Бывает же на свете такое счастье!

И в это время в дверь позвонили. Люба открыла, на пороге стоял старик Курятников. Люба не поверила своим собственным глазам. Старик Курятников пришел к ним. Худой, согнутый и злой. Хитрый и жадный. Пришёл в дом. Как будто не он рвал мяч, забрасывал в помойку подшипники Славки Кулькова и торговал на рынке дровами, которые распилили ему тимуровцы.

— Говорят, твой папаша приехал? — спросил Курятников.

Любя хотела сказать:

«Вас не касается. Идите спекулировать дровами».

Но она ничего не успела сказать, папа из комнаты крикнул:

— Кто там? Заходите!

И старик оказался в комнате.

Мама на фанерке шинковала капусту. Отец сидел на диване. И он встал и подвинул старику стул. И старик сел и снял свою противную курятниковскую шапку. Он держал ее на коленях.

Люба стояла у двери и делала отцу знаки, что это тот самый и есть Курятников. Она моргала, показывала из-за спины пальцем старику в спину. Но отец никак не понимал её. Будто нарочно не хотел понимать.

Старик спросил:

— Вы, я слышал, в госпитале лежали? Не встретился ли вам в госпиталях или на фронте мой сын Павел Курятников? Писем нет уже полгода.

Отец смотрел на старика с сочувствием. Отец мягко ответил ему:

— Я его не встречал. Но когда вернусь, я поинтересуюсь. Знаете, бывает, другие видели, кто-нибудь расскажет.

— Он не может мне не писать, если жив. Он такой внимательный сын. И потом, ну какие могут быть обстоятельства, что человек не может черкнуть отцу хоть одно слово?

Он ждал утешения, и отец утешал его:

— Обстоятельства могут быть всякие. На войне много обстоятельств, которые здесь, к тылу, вам даже в голову не придут. Попали в окружение. На время нет связи. Да мало ли!

Люба видела спину старика Курятникова. Он сидел на стуле как-то непрочно, на самом краю, тянул свою шею в сторону отца, кивал, слушал, переспрашивал. А потом вдруг его сутулые плечи затряслись. Люба видела, как они вздрагивали и дрожала голова.

— Ну что вы, что вы, — говорил отец. — Зачем же так… Всё может оказаться хорошо. Находятся люди совершенно неожиданно. Вот у нас в части…

Люба сама не знает, почему она вдруг это сделала. Она налила в чашку воды из остывшего чайника, протянула чашку Курятникову. Он пил мелкими глотками, по его старым щекам текли слёзы и застревали в морщинах у рта.

Злой ехидный старик? Нет, просто старик, жалкий и несчастный. Курятников ушёл. На прощание ещё раз сказал:

— Очень вами благодарен. Очень вами благодарен. Не забудете, значит?

— Что вы, что вы, разве можно забыть? — сказала мама и закрыла за стариком дверь.

Отец погладил Любу по голове и проговорил медленно:

— Как ты выросла, доченька. Совсем большая стала.

А почему он так сказал, Люба не поняла.

В этот вечер Тимка решил навестить Евдокию Павловну. Постучался, но она не отозвалась. «Может быть, спит», подумал Тимка и присел на крыльцо. И тут же понял, почему Евдокия Павловна не открыла ему дверь. Она не могла слышать стука, потому что в домике стоял страшный шум. Басовитый голос Евдокии Павловны кричал:

— Даже не подумаю! Ступай, ступай! Я не вижу уважения! А без уважения я не согласна!

А другой голос, тонкий, но тоже громкий, отвечал:

— Выдумываешь фокусы! Каждый день новые! Пожилая женщина должна быть покладистой!

— Вот! Вот! — закричала срывающимся басом Евдокия Павловна. — «Пожилая женщина»! Как у тебя язык повернулся! Пусть мне хоть сто лет, всё равно неприятно — пожилая! Я была первой красавицей в своём городе!

— Бабушка, но это когда было!

— Ну и что? До первой мировой войны. Ну и что? Ты же, например, никогда не была и не будешь первой красавицей в своём городе.

— Сейчас другое время, такими глупостями не занимаются — выбирать первых красавиц. У людей есть дела поважнее… Поехали домой, не дури.

— Вот! Вот! «Не дури»! Бабушке! Ноги моей не будет в вашем доме! Двум медведям…

— Бабуль, — сказал тоненький голос вдруг ласково, — ну собирайся, меня мама будет ругать, если я тебя не привезу.

— Не поеду! Сказала — не поеду! У всех плохой характер. И у тебя тоже! Где моя сумка? И мыльницу положи! И ключ не забудь!

— Шарф надень, бабуль. Ветер.

Скоро они вышли. Тимка стоял в стороне. Он видел, как с крыльца спустилась девочка, а за ней, медленно и тяжело, Евдокия Павловна, свет упал на лицо девочки. Тимка ахнул. Он узнал Надежду.

— Ты? — сказала она.

— Ты? — сказал он.

— А мы с бабушкой к нам едем. У нас все удобства, зачем ей в этой развалюхе жить? Пошли, бабуся.

— Ты с моей Наденькой знаком? Чудеса. Поеду, Тима. Не скучай.

— До свидания, Евдокия Павловна… Надежда, можно тебя на минуту? Отойдем, — вдруг твёрдо сказал Тимка.

— Бабушка, иди потихоньку, я догоню тебя.

Евдокия Павловна медленно пошла к воротам.

— Слушай, Надежда, — сказал Тимка, — если будете бабушку обижать, смотри!

— Ошалел? Что это ты?

— Не прикидывайся. Я всё слышал. Вы так кричали, что за километр слышно.

— У меня бабка взбунтовалась. А твоё какое дело?

— Мы с ней дружим, с Евдокией Павловной. Поняла? Я её в обиду не дам. А твою вредность я знаю. Смотри, Надежда!

— Ты, Тима, не знаешь, какой у неё характер, — вдруг жалобно сказала Надежда.

— Знаю. Очень хороший. И за тебя переживает, и за твою маму. А ты грубая. А она была первой красавицей.

Не дожидаясь, что ответит Надежда, Тимка решительно зашагал к себе. Он не видел, что с балкона смотрит Катя.