— Ты чего меня пытать вздумала? — она улыбнулась, но улыбка получилась нерадостной, скрыть это не очень‑то удалось. — Мы тут дни рождения не празднуем, так что ты не для корпоративных подарков мои вкусы расследуешь. Зачем тебе?

— Мы столько работаем, а я мало о тебе знаю.

— Тоже мне, горе. Знать обо мне нечего. Не с той ноги встала сегодня?

Я сидела с ней бок о бок, и не торопилась уходить, не смотря на то, что чувствовала неуютность хозяйки. Оказывается, наш Настройщик не только с посетителями так, она всегда так — умеет разговорить хорошо подобранными словами, незаметно копирует жесты или положение, располагает к себе этим на каком‑то подсознании, и даже знает цвет любимых цветов. Уверенна, что и в своём салоне она настоящий профессионал, и никогда не сможет скомпоновать такого букета, который бы не понравился тому, кто его заказал. Зарина подражатель, чтец, ключик к другим. И при том универсальный ключик — меняющий свои бородки под каждый нужный замок.

— А мечта у тебя есть? Цель в жизни? Ты знаешь, чего ты хочешь?

— Нет, отстань.

— А любимое увлечение?

— Тристан! Забери свою жену от меня, она сегодня вредная! — Зарина засмеялась и вскочила с кресла. Журнал свой кинула на стопку других, понюхала розочку в букете и пошла к Пуле.

Трис вопросительно качнул головой в мою сторону, а я махнула рукой "не обращай внимания", и перекинулась к его столу.

— Ты помнишь, какие мои любимые цветы?

В его глазах мелькнул едва ли не испуг, самый настоящий, а правую руку он вскинул к груди, но тут же опустил.

— Не помню.

— Да шучу я, чего ты?

Утром, после того, как все мы разошлись с Вишнёвого переулка, Зарина догнала меня в конце другой улицы:

— Что‑то стало заметно, да?

Я остановилась, как вкопанная. Она всегда, все три с половиной года, как я её знаю, не была грустной. Она была задумчивой, весёлой, дурашливой, серьёзной, но грустной — никогда. И вот сейчас я впервые увидела тоску. Даже не тоску, — несчастье.

— Что у тебя случилось?

Мы стояли друг напротив друга, под тусклым, ещё не погасшим уличным фонарём, и её лицо стало казаться мне таким же — вот — вот отключат свет, и будут глубокие серые сумерки. Зарина развернулась и взяла меня под локоть:

— Пошли. Это у тебя уроки поздние, а мне на работу всегда к семи… у меня беда, Гретт.

— Какая?

— Глупая. Тупая. Не беда, а ничто.

— Скажи по порядку.

— Несколько лет назад, я стала замечать, что меня нет. Почти нет, очень немного где‑то осталось. Скоро пятый год, как я в агентстве, мне здесь хорошо. Но именно благодаря должности Настройщика я обнаружила пропажу. Это с самого детства было, — мама спросит: хочешь, запишу на танцы? И я не знала, — хочу или нет. Хочешь на музыку? Хочешь на рисование? Хочешь на море летом? Хочешь к бабушке? А я не помню теперь, было ли вообще такое, чтобы я твердо знала — да или нет. За то я чувствовала, хотят ли это другие! Мама обожала цветы, всю жизнь мечтала стать профессиональным флористом, самой не удалось, и мечта перешла на моё будущее. Нет, даже слова уговоров или намёков не было, но она была так счастлива, когда я заявила о своём желании учиться на флориста, мне‑то было всё равно, абсолютно, потому что я сама не знала, кем мне хочется быть, или кем мне не хочется быть…

Я слушала Зарину, которая стала идти со мной в ногу. Непроизвольно.

— Я понравилась парню, мы начинаем встречаться… а я не могу понять, — тот это или не тот, кто мне нужен, потому что кто мне нужен — я не знаю. Я не знаю, хочу или не хочу я создавать с ним семью, если мне замуж предложит, я не знаю, хочу ли я детей и очаг, или независимость и свободу. Я готовлю дома то, что любят есть родители, если я живу с мужчиной — я подстраиваюсь под него. Меня обожает начальница, меня обожают клиенты, я совершенство в глазах родителей и своего любовника, потому что я всегда такая, как им бы хотелось… у меня есть всё для счастья, но я не счастлива, у меня нет ни одной причины для горя, но мне очень грустно. И ладно бы я могла взбунтоваться однажды и заявить, — всё, не желаю я быть флористом! Хочу быть… я бы взбунтовалась, если бы у меня хоть раз возникло чувство ненависти к работе, и я бы поняла — не хочу. Или наоборот, возникло страстное чувство призвания к чему‑то другому, и я бы могла заявить — хочу! Что мне с этим делать? Я в растерянности. Я не знаю, кто я, не знаю своих стремлений, желаний, вкусов, пороков…

— Ты жизнерадостная и неунывающая.

— Потому что это всем нравится. Я не могу при людях быть другой. Но если ситуация требует быть серьёзности, я буду серьёзной.

— А сейчас? Сейчас же ты не подстраиваешься, когда рассказываешь?

— Да. Но своего портрета я не вижу… я не человек, а зеркало…

Зарина готова была заплакать. Она внезапно остановилась, обняла меня, а потом перешла дорогу.

— Зарина!

— И никогда меня больше не спрашивай, ладно? — Крикнула она уже с другой стороны, поспешно удаляясь, — Не трогай меня, ладно?!

На следующую ночь выяснилось, что Зарина попросила у Вельтона отгул и он совпал вместе с выходным Нила, так что когда в дверях нашего агентства появилась посетительница, мы в первые секунды растерялись, — кому её приветствовать и успокаивать, пока Тристан, сидевший ближе всех к двери, не встал из‑за своего рабочего стола:

— Вы кого‑то потеряли?

— Да.

Странным образом эта молодая девушка была не похожа на всех, кто к нам приходил, — никакой неуверенности или выраженного отчаянья не было. Она зашла тихо, прикрыла за собой дверь, и все её колебание было лишь в том, что она не знала к какому столу нужно подойти. Ответив абсолютно спокойно на вопрос Тристана, она первая сделала шаг к нему, и огляделась в поисках стула.

— Проходите, прошу вас, — Вельтон показал на диван, — присаживайтесь. Мы вас внимательно слушаем.

Впервые в жизни у меня возникло ощущение, будто на улице разгар дня, вход у нас сразу с улицы, и контора у нас… по зарубежным турам, например. Настолько Дина, так она назвала себя, была спокойна. Я даже мельком подумала, а не ошиблась ли она адресом?

— Название вашего агентства на двери… вы спросили, и я поняла, что я правильно его истолковала. Да, я потеряла человека, и очень надеюсь, что с вашей помощью я смогу исправить ту ошибку, из‑за которой наши пути разошлись.

— Расскажите нам всё по порядку, Дина.

— Два года назад в моей квартире раздался звонок…

Вельтон и Трис сели поближе, пытаясь заменить Настройщика хоть как‑нибудь, но девушке он, видимо, был совсем не нужен. Она легко рассказывала, и даже чересчур спокойно, на мой взгляд, без волнений.

Два года назад в её квартире раздался телефонный звонок, и как только она взяла трубку и сказала "алло?", мужской голос сразу спросил: "кто это?". Дина возмутилась и ответила аналогичным вопросом. После минутного спора и допросов выяснилось, что мужчина звонил своим родственникам и не ожидал услышать чужого голоса, как оказалось, он случайно набрал другой номер, промахнувшись пальцем на одно деление телефонного диска. Взаимно извинились, и Дина положила трубку. А на следующий день этот мужчина вдруг позвонил в то же самое время, но на этот раз специально. Сказал, что у неё такой красивый голос, и он не может никак выбросить его из головы.

Я прислушалась, — действительно голос Дины был мягкий и грудной. Если закрыть глаза, то по такому голосу представлялась чувственная зрелая женщина, породистая, если можно было так выразиться не о внешних, а внутренних данных. Женщина — спокойствие, женщина — глубина… но внешне я бы дала ей не больше двадцати лет, и никакой красотой она не блистала, скорее наоборот. Лицо у неё было белым и круглым, и казалось полным ещё и потому, что черты лица были мелкими — рот тонкий и узкий выделялся только двумя острыми, вздёрнутыми вверх уголками верхней губы, столь же маленький носик с крошечными неподвижными ноздрями, и старательно подкрашенные глаза. Было видно, как макияжем она старалась удлинить их, вырисовывая длинные стрелки, увеличить с помощью теней, но они всё равно казались маленькими, и тонко — тонко выщипанные брови длинной своей дугой только подчёркивали это. В остальном же её фигура была стройной, но не выразительной, одежда была серой, и большая сумка через плечо — серая. А рыжеватые от хны волосы она стянула в хвостик — сосульку на затылке. Не смотря на свою некрасивость, мне нравилось её выражение лица, — оно было одухотворенным, тонким, и глубоко спокойным, с чувством собственного достоинства. В этой‑то глубине и была прекрасная перекличка с бархатным голосом Дины.