Тосклив, безотраден мой путь, И прошлое кажется сном, Щемит наболевшую грудь…

Ямщик, не гони лошадей…

Не гони лошадей… Чуть помедленнее…

Вдоль обрыва, по-над пропастью По самому по краю, Я коней своих нагайкою стегаю, Погоняю!

Что-то воздуху мне мало, Ветер пью, туман глотаю, Чую с гибельным восторгом — Пропадаю, пропадаю!

Пропадаю… И нет в этом никакого восторга… Только холод. Страшный, нечеловеческий холод, от которого стынет все… Даже душа.

Черный смерч закружил тело девушки в стремительном, несущемся вниз водовороте…

И вдруг падение замедлилось. Вернее, прекратилось овсе. Она словно висела на невидимых теплых лучах, как маленькой колыбели, согреваемая ладонями… И еще на знала — это руки отца. Потом она почувствовала и уки мамы, и еще чьи-то, знакомые ей, бесконечно добрые, руки всех, кто ее любил… Они выталкивали ее из ездны, туда, наверх, к солнцу и свету…

Аля попыталась вздохнуть, и вместе со вздохом пришла боль. И ощущение опасности.

Приподняла тяжелые, будто исцарапанные песком веки, огляделась вокруг: комната, тяжелые портьеры опущены, из-за них пробивается мягкий свет — наверное, там, на улице, снег. Попробовала шевельнуться и тут только поняла, что ее распяли на кровати, руки прикручены вязками, ноги — тоже. Укрывавшая девушку простыня сбилась куда-то набок, она лежала совершенно нагая. Первым желанием ее было позвать на помощь, но она поняла, что этого делать не следует. И еще было ощущение опасности. Близкой опасности.

Горло драло, как наждаком. Мучительно хотелось пить.

Аля попробовала облизать губы, они треснули, и она ощутила вкус собственной крови. Горло запершило сильнее девушка закашлялась.

Снова попыталась оглядеться. Где она?

Больница? Но как она сюда попала?

Последнее, что Аля помнила, — это мчащийся джип, дорогу, метель, выстрелы… Ну да, выстрелы. Она стреляла, и в нее стреляли… Пули буравили обшивку автомобиля… Больше она не помнила ничего.

Нет, на дурдом это не похоже. Единоличная палата для каждого психа — это из произведений Булгакова, а вовсе не из реальной жизни. В реальной — нескончаемо-желтый коридор и грязно-коричневый линолеум.

Аля попробовала выдернуть руки. Вязки ослабли, пока она металась в бреду, но действовать мешала тяжелая, угнетающая слабость. Девушка закусила губу, потянула руку и почувствовала сильную боль в запястье: кожа была стерта до крови. На лбу выступил бисеринками пот, Аля повторила попытку, еще… Почувствовала горячие толчки боли, снова дернула рукой. Еще немного, и…

Кисть левой руки вышла из петли мягко, оставляя на простыне кровяной след.

Несколько раз она сжала и разжала кулак, чтобы вернуть чувствительность онемевшей кисти. Привстала, прогнулась, чтобы достать кисть другой руки. Есть!

Дернула раз, другой, расширяя узел. Медленно, стараясь не обращать внимания на боль, освободила правую.

Потом обессиленно застыла на кровати, вытянув руки вдоль тела. Голова кружилась, кисти мучительно ныли, боль горячо пульсировала в кончиках пальцев, но девушка заставила себя сжимать и разжимать их раз за разом, пока не ощутила наполняющее пальцы живое тепло.

Сейчас… Сейчас она распутает, освободит ноги, потом найдет что-нибудь попить… Должно же быть здесь хоть что-то?

И все-таки интересно, где она? В плену у бандитов, которые гнались за ними? Кто они такие, как себя с ними вести?

Плохо. Плохо, что она ничего не помнит.

Ничего, будет день… А пока нужно распутать ноги. Девушка села на кровати, наклонилась, дотягиваясь до ног, сняла с лодыжек петли. Расслабленно присела на кровати. Внутри все дрожало, голова кружилась, и ей казалось, стоит ступить шаг, и пол, застеленный мягким серым покрытием, полетит ей навстречу… Рядом с кроватью она обнаружила толстые шерстяные носки, натянула их на ноги. Но больше никакой одежды не было, ни сорочки, ни халата.

Она снова огляделась. Небольшой стол, укрытый белым, на столе — лампа, рядом — тумбочка. Обычный стеклянный шкафчик с инструментами и лекарствами, очень похожий на те, что бывали в больницах. Рядом с ней — стояк с катетером; Аля осмотрела руки: ну да, несколько отверстий, ее накачивали чем-то, или сонниками, или глюкозой, под тонкой кожей обозначились три свежие «трассы».

Все-таки пить хотелось зверски. Она заметила на столике графин, наполненный едва на четверть. Сделала шаг, переждала головокружение, еще шаг. Оказавшись у стола, сняла тяжелую притертую пробку, поднесла графин к губам, глотнула… Вода потекла по шее и животу, но девушка не отрывалась, не чувствуя ни запаха, ни вкуса. Она пила, пока все тело не покрылось мелкими бисеринками пота. Опустила графин, замерла, стараясь отдышаться, и… Даже не услышала — почувствовала, как кто-то идет к двери. Оглянулась… Ручка беззвучно опустилась вниз.

Крас легонько отворил дверь. Он сам не знал, что будет делать в следующую минуту, в следующее мгновенье. Убийство медсестры, этой сушеной воблы, не доставило ему удовольствия, да и вообще не вызвало ни единой эмоции; он просто убрал препятствие, словно стул переставил.

Крас любил такое свое состояние, хотя случалось оно нечасто. Казалось, каждая клеточка его существа не просто функционировала в системе организма — жила!

Каждая словно искрилась невидимой энергией, он ощущал предметы, других людей, животных, дуновение холодного ветра за окном, прикосновение ветвей замерзшего дерева к стеклу спальни на втором этаже особняка… Никакой наркотик не мог вызвать в нем то ощущение собственного совершенства, какое приходило перед тем, как он…

Крас видел гибкое, загорелое тело девушки и чувствовал, что скоро он станет обладать им… Он, и больше никто! Никто и никогда!

Вот только… Не нужно торопиться… Все должно быть естественно. И любовь, и смерть. Хм… Что в этой жизни может быть естественней смерти?..

Нельзя, чтобы им помешали.

Легонько, едва касаясь ступенек. Крас поднялся по устеленной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж. Самому ему казалось, что он парил над ступеньками, и действительно: его грузное тело двигалось совершенно бесшумно, сами движения были мягкими и плавными, полными той грации, какая бывает у людей, потерявших рассудок.

Но Крас знал, что мыслит он, как никогда, ясно. Более того, когда он находился в этом, особом, состоянии, он был самым совершенным творением на земле, существом, равного которому нет. И потому мог принимать решения. Любые решения.

Беззвучно он приотворил дверцу комнаты. Маэстро лежал на широкой постели ничком.

Вся его поза говорила о том, что Маэстро сейчас слишком далеко и от этой комнаты, и от этого особняка. Этому фигляру необходимы наркотические встряски, чтобы продолжать свою бесконечную игру в чет и нечет со смертью. И разум, и инстинкты оказались умерщвлены, пусть и на время, невероятной дозой наркотика, порожний шприц и несколько пустых ампул валялись тут же, у постели.

Крас скривил губы в ухмылке: как все-таки он примитивен, этот жалкий актеришка!

Ему, Красу, не нужны никакие наркотики, чтобы почувствовать всю меру своего существования, своего наслаждения, своего господства в этом жалком мире! Он — воистину совершенен, потому что освобождает от мерзостей мира красивейших, нежнейших существ, не позволяя им превратиться в дешевых шлюх, в огрузневших неряшливых домохозяек, в сухих и бесцветных рыбешек за мутным стеклом аквариума…

Крас подкрался к Маэстро… Застыл, глядя на его распростертое тело. Как сейчас он похож на труп. Может быть, его и следует сделать трупом?.. Он, Крас, сейчас может легко, одним движением могучих рук, переломить хребет этому супермену, но…

Да, Маэстро прав. Оба они — избранные, но служат серой, никчемной посредственности, называемой Лир. Лир использует их обоих, чтобы закрепить свое господство в этом сволочном мире… Ведь не зря же Маэстро… Ведь не зря же он затеял тот разговор?! Если их жизни, жизни избранных жрецов смерти, подвешены на ниточку бездарем, считающим себя повелителем, королем, то… Все просто как день: Лира нужно устранить. И тогда вся власть будет только в их руках…