Я запер дверь номера и рухнул на постель.

Проснувшись утром, я увидел в окно, что на город и окрестности ночью обрушился снегопад — один из тех, что невозможно предсказать. Снег все еще валил, собираясь в сугробы на опустевших улицах Мирокава, и дул сильный ветер. Фестиваль закончился. Все разошлись по домам.

Именно это намеревался сделать и я. Любые мои действия, касающиеся увиденного ночью, следовало отложить до тех пор, пока я не покину город. Любые обвинения, которые я мог выдвинуть против жителей трущоб Мирокава, будут (и должны быть) оспорены как неправдоподобные. Возможно, пройдет совсем немного времени, и все это перестанет меня беспокоить.

С чемоданами в обеих руках я спустился к стойке, чтобы расплатиться. За стойкой стоял не Бидл; клерк долго искал мой счет.

— А, вот он. Все в порядке?

— Все прекрасно, — ответил я. — А мистер Бидл тут?

— Нет, боюсь, он еще не вернулся. Всю ночь искал свою дочь. Эта девушка пользуется большой популярностью, была Королевой Зимы и всякая иная чепуха. Думаю, найдет ее где-нибудь на вечеринке.

Из моего горла вырвался какой-то нечленораздельный звук…

Бросив чемоданы на заднее сиденье машины, я сел за руль. Этим утром все, что я вспоминал, казалось мне нереальным. Падал снег, медленно, беззвучно и завораживающе, и я смотрел на него сквозь лобовое стекло. Заведя двигатель, я привычно глянул в зеркало заднего вида. То, что я увидел, ярко запечатлелось в моей памяти (как отразилось в рамке зеркала моего автомобиля); стоило обернуться, чтобы убедиться в реальности происходившего.

Посредине улицы, по щиколотки в снегу, стояли Тосс и еще одна фигура. Присмотревшись, я узнал одного из юношей, которых испугал в закусочной. Но теперь своим порочным и апатичным видом он напоминал свою новую семью. Оба смотрели на меня, не пытаясь помешать моему отъезду. Тосс знал, что в этом нет необходимости.

Пока я ехал домой, перед моим мысленным взором стояли две темные фигуры, но только сейчас вся тяжесть пережитого обрушилась на меня. Пришлось сказаться больным, чтобы не читать лекции. Невозможно вернуться к нормальному, привычному течению жизни. Пока я нахожусь под очень сильным влиянием этого периода и зимы куда более холодной, чем любая зима в истории человечества. И кажется, мне не помогает мысленное прокручивание недавних событий; я чувствую, что все глубже погружаюсь в бархатную белую бездну.

Иногда я почти полностью растворяюсь в этом внутреннем царстве ужасной чистоты и пустоты. Вспоминаю те моменты невидимости, когда я в клоунском наряде скользил по улицам Мирокава и меня не задевали пьяные шумные гуляки вокруг — неприкасаемый! И тут же меня охватывает отвращение к этой гротескной ностальгии, ибо я понимаю, что происходит, и не хочу, чтобы это было истиной, хотя Тосс утверждал, что это и есть она. Я вспоминаю его приказ остальным, когда я, беспомощный, лежал в туннеле. Его голос эхом прокатился по пещере, а сейчас отдается в моей собственной физической пещере памяти.

— Он — один из нас, — сказал Тосс. — Он всегда был одним из нас.

Именно этот голос теперь заполняет мои сны, дни и долгие зимние ночи. Я видел вас, доктор Тосс, из моего окна; вы стояли под падающим снегом. Скоро я буду праздновать, один, и этот последний пир убьет ваши слова только для того, чтобы подтвердить, как хорошо я понял правду.

Дэвид переехал в комнату Симона. Папа с мамой много раз говорили, что не хотят превращать ее в мавзолей. Отец даже пообещал сделать ремонт — повесить новые занавески, поклеить обои с Суперменом и все такое. «Надо постараться забыть о прошлом, — сказал он, прижимая сына к себе и укутывая запахом пота и того, что уже миновало. — Ты — наша единственная надежда, малыш!»

Влажным воскресным полднем (окна запотели, а в воздухе стоял густой аромат распаренной свинины — полдень для лени, головной боли и семейных скандалов, если такие случались) Дэвид достал из гаража небольшую стремянку и затащил ее в комнату Симона. Один за другим он отклеил со стен плакаты и очень старался не порвать уголки, когда отдирал от них пожелтевший скотч. Подпевая играющим на магнитофоне Симона «Дайр Стрейтс», скатал их в аккуратные рулоны и каждый перехватил резинкой. Он почти закончил снимать с потолка подвешенную модель самолета, когда в комнату зашла мама. От пыльных, колких и хрупких моделей по коже бегали мурашки. Они напоминали огромных насекомых.

— И что это ты делаешь? — спросила мама.

— Я… я просто…

«Дайр Стрейтс» заиграли песню «Индастриал Десиз». Мама со злостью крутила рычажки «Сони», пытаясь выключить магнитофон. Но музыка заорала еще громче. Мать выдернула провод из розетки и в наступившей тишине повернулась к нему.

— С чего ты решил, что это твой магнитофон? Музыка гремит на весь дом! Что ты вообще тут делаешь?

— Я нечаянно, — ответил он.

В животе заворочался червячок истерического смеха. Он стоял на стремянке и смотрел на маму сверху вниз, как будто в нем было семь футов роста. Но спускаться не стал — понадеялся, что она будет меньше злиться, если он останется на месте.

Однако мама очень разозлилась. Она кричала без остановки, а ее лицо побелело от злости. На шум пришел отец в расстегнутой рубашке, с помятым от сна лицом и с мятой спортивной газетой в руке. Он снял Дэвида с лестницы и сказал, что все в порядке. Они ведь договорились, правда?

Мама расплакалась. Она стиснула Дэвида в соленом объятии и извинялась: «Прости, мое солнышко!» Он чувствовал себя неловко. Мгновением раньше его глаза были на мокром месте, а сейчас они стали сухими, как Сахара. Настолько, что было больно моргать.

Мама с папой помогли ему убрать модели и плакаты Симона. Они много улыбались и говорили громкими, дрожащими голосами. Пришла сестренка Виктория и наблюдала за ними с порога. Все происходящее напоминало уборку украшений после Рождества. Мама заворачивала самолетики в упаковочную бумагу и аккуратно складывала в коробку. Один из них сломался, и она громко всхлипнула — звук походил на отрыжку.

Когда они закончили (осталась только мебель и голые стены), уже стемнело, но никто не хотел включать свет. Отец пообещал сделать ремонт в следующие выходные. Тогда комната станет краше, чем была. Он по-медвежьи неуклюже взъерошил волосы Дэвида и обнял за талию маму. Да, краше, чем была…

Прошел год.

Силуэты плакатов Симона все еще виднелись на выгоревших обоях с плющом. На потолке остались дырочки от булавок, на которых висели модельки. У окна, где стоял письменный стол, и на ковре виднелись небольшие протертые дырки. На обоях чуть выше кровати красовалось смутное затертое пятно — там Симон читал свои книги для больших мальчиков. Теперь они покоились на чердаке вместе с моделями самолетов. «Футбольный ежегодник», «Самолеты „Бури в пустыне“», «Классические машины 1945–1960», «Танки и бронированная техника», «Инструкция по собиранию моделей» собирали пыль, темноту и пауков.