Перезаряжаю верхние пулеметы сравнительно легко, а нижний, крупнокалиберный, никак не поддается. Иду п стороне от «юнкерсов» и перезаряжаю. Нелегко, ох нелегко это сделать. Опускаю сиденье, ныряю под приборную доску, дергаю за рукоять и выныриваю обратно. Поднимаю сиденье, осматриваюсь, выравниваю самолет и начинаю все сначала. Силы на исходе, а нижний пулемет перезарядить никак не могу. Будь я повыше ростом, будь мои руки чуть — чуть длиннее, дело сразу пошло бы. А тут никак! Дергаю, дергаю за рукоять — а что толку! Поднимаю сиденье, осматриваюсь. Прямо подо мной тянется железная дорога Ленинград — Таллин. Слева станция Волосово, справа под крылом проплывает Кингисепп. А «юнкерсы» — вот они, тут. Пробую вести огонь из перезаряженных «шкасов». Удается сделать лишь несколько выстрелов. Пулеметы снова умолкают. «Неужели израсходованы все патроны?! — — с ужасом думаю я. — Что же делать?» Между тем бомбардировщики идут себе неподалеку, идут, что называется, крыло к крылу. «Таранить! Таранить оба сразу! — проносится у меня в голове. — Ударить снизу! Это будет для них неожиданным».

Я отстегиваю привязные ремни, проверяю кольцо парашюта и снижаюсь метров на триста, имитируя выход из боя. Затем становлюсь на курс следования «юнкерсов», слегка обгоняю их. Фашистские самолеты теперь идут выше и чуть позади меня. Задрав голову вверх, я внимательно наблюдаю за ними, определяю момент броска. Ну что ж, пора! Ручку управления на себя! Полный газ! Истребитель свечой уходит в небо. Послушный, безропотный, идет, куда его направляют. Сейчас он развалится, ломая крылья, свои и чужие. Расчет взят точный. Нацеливаюсь между бомбардировщиками. Тела вражеских машин на мгновение закрыли все небо. Вот они совсем рядом. Еще доля секунды, и сокрушительный удар завершит нашу встречу.

Мышцы напряжены до предела. Я сжимаюсь в комок, ожидая удара. По — видимому, меня выбросит из кабины. Ничего, парашют не подведет!.. Ну!.. Ну!.. Ну!.. Что такое? Почему нет удара? В самый последний момент фашистские самолеты расходятся в стороны. Одновременно по мне сразу с того и другого «юнкерса:» бьют пулеметы. Молниями сверкают огненные трассы. Сойдясь на моторе моей машины, они сильно встряхивают ее. Летят обломки капота. Кабину заполняет дым. Не задев ни одного из «юнкерсов», истребитель уходит вверх. Затем, теряя скорость, он будто проваливается в бездну, перевертывается и переходит в крутой, стремительный штопор. Такое ощущение, будто у меня Вот-вот оторвется голова. Я резко даю рули на вывод из штопора, но самолет не прекращает вращения. Ручка управления упирается во что-то. Положение опасное, и я с силой толкаю ее вперед. Наконец-то истребитель выведен в горизонтальный полет. Руки и ноги прямо — таки онемели от невероятного напряжения. Нет, что ни говори, а летчику нужна физическая сила, и немалая…

Даю газ и только тут выясняю, что мотор самолета остановился. Дыма стало меньше, но глаза слезятся, как от лука. Перед броском в последнюю атаку, чтобы при ударе не ранить глаза, я поднял очки. Теперь они свалились и болтаются где-то сзади на пристегнутой к шлему резинке. С трудом достаю их, прикрываю глаза. Пытаюсь трезво оценить обстановку. Где бомбардировщики и что с ними — не знаю. Ясно, что таран не получился. Высота — шестьсот метров. Нужно выбирать площадку для приземления.

Подо мной огромное болото. Ориентируюсь и доворачиваю самолет в сторону Ленинграда. Слева деревня, о рядом с ней ровное поле. Не сесть ли на это поле? «Нет, лучше сяду у следующей деревни, — думаю я. — все-таки это ближе к дому». Истребитель снижается быстро, а другой подходящей площадки для посадки я что-то не вижу. Вот еще одна деревня, за ней желтеет ржаное поле. Видна железнодорожная станция. Местность пересеченная — овраги, бугры какие-то. Садиться буду на фюзеляж.

Каждая секунда на счету. И все же в памяти мелькают кадры из кинофильма «Новеллы о героях — летчиках». Мне довелось посмотреть эту картину весной 1938 года (тогда я еще работал на заводе). Киноновеллы рассказывают о мужестве авиаторов. На истребителе И-16 не выпустилось шасси, и летчик ухитряется благополучно посадить эту скоростную машину прямо на фюзеляж. Экран заволакивает облако аэродромной пыли, уносимой ветром, а из кабины самолета выбирается улыбающийся летчик: «Все в порядке!» Мне это казалось ^удом. Я ходил на три сеанса подряд и не переставал восхищаться: «Какие бесстрашные люди эти летчики! Сколько настоящей романтики в их опасной работе!.,»

И вот сейчас мне самому предстоит совершить то же самое. И добро бы еще на аэродроме, а то бог знает где. Почему-то не вызывает у меня доверия это ржаное поле. Все ли сделано, что надо для посадки? «Э, да я же не привязан!» — обжигает меня тревожная мысль. Ловлю упавшие за сиденье привязные ремни, но застегнуть их одной рукой мне не удается. А высота уже шестьдесят метров. Впереди дома деревни. Бросаю ремни, с трудом перетягиваю через крыши домов, отворачиваю самолет от выросшего на пути стога сена. Вот уже крылья истребителя рубят колосья спелой ржи, потом пригибают ее, мнут. Самолет, как говорят о таких случаях летчики, скребет пузом по земле. Через десяток метров он ударяется о невидимое препятствие. Впечатление такое, будто на пути истребителя выросла каменная стена. Он становится на нос, разворачивается, падает на крыло, а затем всей своей массой грохается в рожь. Комья земли вперемешку с колосьями летят в кабину. Очки разбиваются о прицел, осколки стекла ранят мне правую бровь и щеку.

Впрочем, я не чувствую боли. Выскакиваю из кабины и пытаюсь определить, где нахожусь. Справа деревня, слева станция. Идет оглушительная пальба. Три фашистских бомбардировщика бросают бомбы на железнодорожную станцию. Одна из них попадает в будку стрелочника и разносит ее в щепы. Достаю пистолет и отползаю в рожь подальше от самолета. Начинаю приводить в порядок мысли. Выходит, что я на переднем крае. Но станция, видимо, наша…

Неожиданно стрельба прекращается. Приподнимаюсь и вижу: от деревни ко мне бегут люди. Впереди ребятишки. Вот один из них, шустрый парнишка, подбежал к самолету, забрался на него, осмотрелся.

— Ребята, здесь он, айдате за мной!

Три белокурых мальчугана приближаются ко мне.

— Дяденька, вы спрячьте пистолет, — говорит паренек, прибежавший первым. — Не бойтесь, здесь наши. А немцы, — он взмахивает рукой, — они в той деревне, Молоскозицы она называется.

Мальчуган еще что-то говорит, но я слушаю его рассеянно. Мое внимание сосредоточено на Молосковицах. Да, это там лежит поле, где я хотел было посадить свой самолет…

Между тем собеседник мой, заметив, что я его не слушаю, трясет меня за китель:

— Дядя, а дядя, меня зовут Женя Петров, а его Володя… Это сын нашей соседки… У нас тут бой шел…Вон сколько танков да пушек в деревне!..

— А мы видели, как вы дрались, — задорно говорит Володя. — «Юнкерс»-то в болото упал! Вон там, за деревней. Только он не загорелся. Летел, летел с дымом и сел на болоте. А который без дыма — улетел. Вам не больно? У вас на щеке кровь…

Спрятав пистолет, я вместе с ребятами подхожу к самолету. Оказывается, он ударился об огромный камень — валун. Мотор сворочен на сторону, ствол крупнокалиберного пулемета согнут. Истребитель, как подбитая птица, лежит на земле, беспомощно распластав свои сильные крылья. Он весь в пробоинах. Я достаю из кабины планшет, беру из него карту. Развернув ее на стабилизаторе, прикидываю обстановку. Да, сомневаться не приходиться — немцы действительно взяли Кингисепп и идут на Волосово.

Меня окружают колхозники. Они с интересом рассматривают истребитель. Ребята деловито объясняют, где у него нос, а где хвост. Из разговора со взрослыми я узнаю, что рано утром фашисты взяли Молосковицы и двинулись на Вруду, но наши перешли в контратаку и остановили противника. Рассказали мне также, что председатель здешнего колхоза Илларион Павлович Андреев приказал всем жителям деревни зарыть добро в землю и уйти в лес, в партизаны. Одна из женщин занялась моей рассеченной бровью и кровоточащей раной на щеке.