“Мы движемся по неправильному пути, — говорил отец. — Совет Семи сосредоточил в своих руках средства, на которые можно было поставить промышленные опреснители во всех вымирающих от эпидемий африканских деревнях. Вместо этого мы готовим человечество к чудовищной хирургической операции… Удалить пораженный орган всегда легче, чем вылечить его. Но я чувствую, что это ошибка. Поверь моей интуиции, сын. Сегодня цель проекта “Толлан” — строительство гигантских лепрозориев для больных паралихорадкой. Но завтра этого может показаться мало, и тогда Стена из символа спасения превратится в инструмент обычной политики. А ведь Совет мог бы вложить деньги в строительство универсальных очистных систем в зараженных районах, прокладку водопроводов через пустыню и горы, организацию спасательных станций в очагах эпидемий… Если бы не бесконечные бессмысленные войны, если бы не ненависть, огненной стеной вставшая между бедными странами и государствами “золотого миллиарда”, наверное, все могло бы повернуться иначе. И мы, наследники гордого Сауда и последователи мудрого аль-Ваххаба, не были бы вынуждены поддерживать врагов ислама, опутавших весь мир своей отвратительной паутиной. К сожалению, сын, остановить их не в наших силах. Поэтому мы должны стараться сделать то, что еще зависит от нас, — сохранить наш народ от вымирания и от страшных лагерей в глубинах Азии. Во имя этой цели мы будем помогать неверным. Но никогда — слышишь, Хасан, никогда! — Саудиды не выступят против братьев по вере. Ни словом, ни делом. Слава Аллаху мудрому и милосердному, мы достаточно богаты, чтобы платить врагам ислама за наше бездействие. Береги же заключенный мной договор, сын. Пусть никогда ни один наш подданный не поднимет оружия на мусульманина. Хватит с нас войн, Хасан. Мы и так стали предателями в глазах миллионов наших братьев — бедных, больных, лишенных чистой воды Давай же попробуем хотя бы не усугублять наше предательство, раз уж мы ничем не в силах помочь им…”

— Не гневи господа, Хасан! — заревели динамики. — Ты что, пытаешься откупиться от него? Кому ты рассказываешь о деньгах, сын Мохаммеда? Когда Египет и Судан задыхались от паралихорадки, твой отец тоннами закупал у нас дельта-вакцину. Ни одна упаковка не покинула пределов Аравии, ни одна! А когда шейхи Кувейта молили вас о помощи, вы согласились поделиться вакциной, но лишь в обмен на присоединение Кувейта к вашему королевству. Вот на что уходили деньги Саудидов, вот чем было куплено спасение вашей нации. И ты смеешь говорить, что твой долг уплачен?

Король знал, что Хьюстонский Пророк говорит правду. Когда в тридцатом году эпидемия паралихорадки выкосила треть взрослого населения Ближнего Востока, а еще треть превратила в безнадежно больных, обреченных на медленное умирание ущербных людей, Абдулла ибн-Сауд, используя свою дружбу с тогдашним президентом Североамериканской Федерации Дэвидом Финчем, договорился о поставках в страну лекарств — в том числе дельта-вакцины, — вывоз которых за пределы Федерации был строжайше запрещен. Обязательным условием поставок был запрет на передачу медикаментов странам “третьего мира”, что лишь углубило пропасть между тогдашней Саудовской Аравией и соседними государствами (хотя, справедливости ради надо отметить, способствовало объединению королевства с Арабскими Эмиратами, чьи лидеры предпочли потерю суверенитета поголовному вымиранию своих подданных).

— Я признаю наш долг, — склонил голову ас-Сабах. — Он воистину велик. Но поможет ли мое присутствие…

— Предоставь господу судить о том, что поможет его делу, а что — нет, — отрезал Пророк. — Ты отправишься на базу “Асгард” вместе с Робертом Фробифишером. 30 октября, за час до того, как Фробифишер нажмет кнопку и навсегда отделит овец от козлищ, ты выступишь с обращением ко всем мусульманам планеты и объяснишь им, что королевство Аравия и ты лично полностью одобряют происходящее. Можешь не особенно задумываться, как объяснять им это, — мои яйцеголовые уже подготовили для тебя все бумажки, от тебя требуется только толково их прочитать. И вот когда твоя речь прозвучит по всем информационным каналам, когда тебя услышат и увидят все, кто исповедует ислам и для кого твое слово хоть что-то значит, тогда и только тогда долг Саудидов будет уплачен. Ты понял меня, Хасан ибн-Сауд?

Конаково, Поволжье, протекторат Россия,

16 июня 2053 г.

Он проснулся в пять утра от пения соловьев.

Чертовы птицы устроили концерт в ветвях раскидистого дерева, название которого он так и не смог запомнить, хотя честно пытался. То ли метла, то ли бедла. Славянские языки всегда казались ему невероятно сложными.

Не то чтобы Сантьяго Мондрагон не любил соловьев. Милая птичка и поет неплохо. Но тех соловьев, которые заливались сейчас за окнами его спальни, Сантьяго Мондрагон с огромным удовольствием ощипал бы живьем. Он вырвал бы их серебристые язычки, скрутил бы их хрупкие шейки и бросил трупики благородных птиц в выгребную яму. Он проделал бы все это, не испытывая ни малейших угрызений совести. Угрызения совести — роскошь, которую не может позволить себе человек в его положении.

Трели проклятых пернатых перекатывались в голове жутким скрежещущим эхом. Помимо этого в ушах стоял не очень громкий, но постоянный гул, словно от уха до уха внутри черепа была протянута линия высокого напряжения. Ощущения, возникавшие при попытках повернуть голову, описанию не поддавались.

Анализ данных, получаемых от вкусовых рецепторов языка, недвусмысленно свидетельствовал, что последние несколько часов перед сном Сантьяго Мондрагон ел дерьмо. Возможно, запивая его мочой.

Разумеется, его тошнило. Желудок болезненно сокращался, выбрасывая в пищевод небольшие порции жгучей желчи. Хотелось блевать, но он смутно припоминал, что вчера он уже стоял на коленях перед унитазом, засунув два пальца в рот. Впрочем, это мог быть и не унитаз.

Грандиозная пьянка, продолжавшаяся без малого две недели, кажется, закончилась. А может, и не закончилась — за то время, что он жил в Конаково, такие затишья порой случались, и он ошибочно принимал их за окончание попойки. И все же когда-то это должно было закончиться, так почему бы не сегодня?

Сантьяго Мондрагон, для друзей просто Санти, знаменитый писатель и журналист, лауреат Дублинской премии, Букера и полудюжины других литературных премий, никогда еще не переживал такого мучительного, сокрушающего похмелья. И все из-за этих сволочных соловьев!

Если бы он смог выспаться, если бы он дотянул хотя бы до десяти утра! И голова бы болела совсем не так, и тошнота бы наверняка улеглась… Но птицы все испортили. Теперь ему оставалось только мучиться чудовищным похмельем и ждать, пока проснутся хозяева поместья.

— Ихос де путас!' — простонал Мондрагон и сделал попытку подняться с кровати. Это оказалось непросто — гигантская кровать, наполненная каким-то инертным газом, мягко колыхалась под ним, не давая даже привстать на локтях. Совершив очередное конвульсивное движение, Сантьяго неожиданно скатился к центру исполинского ложа, где наткнулся на мирно посапывающую блондинку с просвечивающими сквозь полупрозрачное покрывало сказочными формами.

— Пошел на хер, — сказала блондинка, не просыпаясь. — Fuck you, asshole…2 (-Сукиныдети! (исп.) Пошел ты, задница… (англ.)

Это была Катя, молодая жена Сантьяго Мондрагона. Он женился на ней месяц назад. Свадьбу играли в Санта-Барбаре, штат Калифорния. Почему-то все русские девушки мечтали о свадьбе в Санта-Барбаре. После свадьбы молодожены съездили на две недели на Гавайи, а затем поддались на уговоры старшего брата Кати и навестили его поместье на берегу чудесной русской реки Волги. Это оказалось стратегической ошибкой, но всю ее глубину Сантьяго понял только сейчас.

Он принялся отползать от Кати, продолжавшей бессвязно бормотать сквозь сон разнообразные ругательства на всех известных ей языках. Кровать напоследок подкинула его на тутом, словно теплая морская волна, бортике, и Мондрагон оказался на полу, по щиколотку утонув в мягком пушистом ворсе ковра. Здесь везде лежали мягкие ковры. Мебель тоже была мягчайшая, без единого острого или твердого угла. Стены — и те, казалось, упруги и податливы, удариться о них невозможно. Ну и правильно — принимая во внимание привычки хозяина дома…