Протянул ногу вправо, — а Васька тоже меня ногой толкает.

— Ну и стрелки! — говорит бородатый. — Под самым носом человека убить не могут. Значит, счастье ваше, товарищи деповские! Перед второй смертью, может, еще поговорите?

Сняли у нас с глаз повязки и стали опять допрашивать.

Опять никакого толку от нас не добились.

— Расстреляем! — кричит нам бородатый. — Ей-богу, расстреляем! Первый раз мы вам, по совести сказать, промеж ног стреляли, а теперь прямо в лоб метить будем. Сознавайтесь лучше загодя.

Долго еще морочил нам голову казак. Уговаривал, пугал. То к стенке опять ставил, то полено в руки хватал и грозил Илье Федоровичу раскроить темя. Мы ко всему привыкли.

Ясно было — пугают они. Кабы в самом деле собирались расстрелять, давно бы расстреляли.

А то так — волынка какая-то. Стращают, выпытывают. Только не дождаться им от нас ни черта. Ничего такого они про нас не знают, а сознаться — мы ни в чем не сознаемся.

Держимся все трое крепко.

— Ну черт вас забери, — сказал бородатый. — Поживете денек в тюгулёвке, а завтра расстреляем.

Прожили мы в тюгулёвке день, и два, и три, и четыре.

Про нас будто забыли.

У Ильи Федоровича рана под глазом оказалась неглубокая. Аким Власов отодрал от своей старой рубахи рукав и перевязал ему глаз.

А Васька совсем переменился. Нервный стал. Чуть что не по нем — дергается весь и плачет, как маленький.

— Чего ты тут слезу пускаешь? — подтрунивал над ним Илья Федорович. — Под винтовками стоял — не ревел, а тут из-за коня соломенного расстраиваешься. Эх ты, герой!

На пятый день после пытки вызвали нас к атаману.

Атамана самого на этот раз в правлении не было.

Черноусый моложавый казак сидел за его столом.

Когда мы вошли, он протянул Илье Федоровичу бумагу и сказал:

— Распишись о невыезде со станции и ступай себе домой. Да смотри, чтоб в мастерских все в порядке было. Говорят, ты мастер хороший, а нам такие люди пока что нужны. А этих хлопцев дома на привязи держи. Если что — ты за них отвечать будешь. Ну, до свиданьица.

Казак приподнялся и протянул Илье Федоровичу руку с бирюзовым перстнем на пальце.

Мы вышли из правления и минуту постояли у крыльца. Не верилось даже, что нас вправду отпускают домой.

— Ай да хлопцы! — сказал Илья Федорович. — Теперь, значит, сто лет проживем — расстрелянные. А этим гадам я наработаю в мастерских. Уж поблагодарят!

Глава XXIII

СТРЕЛЯНЫЙ ЖАВОРОНОК

Дня три после тюрьмы просидели мы дома. Матери и за порог нас не пускали, плакали. Зато кормили нас вовсю. Лепешки всякие пекли нам, чуреки из кукурузы, молоком нас поили. Да я этих дней и не помню: проспал я их. Только после узнал, что Андрей ко мне два раза заходил, но моя мать его и в коридор не пустила.

А потом отъелся я, отоспался и сам пошел к Андрею за новостями.

Весна уже на полном ходу. Пыль туманом стоит, деревья над заборами шелестят крупными, жирными листьями.

Ребятишки по всей нашей улице носятся, подбирают сбитые альчики, ищут в пыли свинцовый биток. Я и сам в прошлом году такими же делами занимался, — у нас лет до семнадцати парни в альчики играют, — ну, а нынче мне не до того.

Шел я к Андрею и думал: не свернуть ли сперва в плавники, на Кубань, окунуться разок или лучше уж потом с ребятами всем хороводом отправиться?

Да нет, раньше сбегаю к Андрею.

Расспросить его надо, как тут без нас ребята жили, где Порфирий, что про Красную Армию слышно. Да и мне самому есть что рассказать: про тюрьму, про атамана, про конюшню. Не всякий ведь из-под расстрела жив выходит.

Толкаю калитку, а она закрыта. С чего это Андрейка днем запираться стал? Может, и его куда увели? Или, чего доброго, он на фронт махнул и бросил нас?

Стукнул я кулаком раза три, поворочал железное кольцо. Наконец слышу — дверь хлопнула, шаги.

— Кто там? — спрашивает Андрей.

— Свои, — говорю. — Чего запираешься?

— Гришка! — кричит Андрей и выбивает изо всех сил железный засов.

Калитка распахнулась настежь. Выскочил ко мне Андрей, втащил меня во двор, хлопает меня по плечу, по спине, руку мне трясет.

А потом вдруг оглянулся на калитку и давай скорей засов задвигать.

— Да что ты все запираешься? — спрашиваю.

— Потише, — говорит Андрей, — у меня там Порфирий…

— У тебя? Что же он делает?

— Живет у меня. Третий день уже.

— А почему с тупика ушел?

— Там народу много стало болтаться. С разбитых вагонов тормоза снимают, рессоры снимают, муфты. Чинить вагоны будут. Видать, в далекую собираются…

— Что, отступают уже?

— Да нет, еще не отступают, а как будто приготовляются. Красные ведь уже к Ростову подходят. Деповские все настороже, чуть что — и готово… Одни мы зеваем. С тех пор как вас засадили с Васькой, Порфирий как на вожжах нас держит, никуда не пускает.

— Что же, вы так ничего и не сделали без нас?

— Кое-что сделали. С Иван Васильевичем да с Гавриком винтовки обрезали. И Сенька помогал, и Мишка Архоник.

— А зачем обрезали?

— Да как зачем? С длинной винтовкой никуда показаться нельзя. А обрез под полой носить можно. Я тебе потом свой покажу.

Мы поднялись на крылечко и постучали в дверь. Открыл нам сам Порфирий. Он был теперь в синей ситцевой рубахе, побритый, молодой, прямо не старше Андрея. Он вышел в коридор, шлепая по дощатому полу босыми ногами.

Мы с ним обнялись и поцеловались.

— Ну, как, — спрашивает, — теперь ты уже стреляный жаворонок? Мне Илья Федорович все рассказал. Прямо герои-парни, вы с Васькой.

Мне и рассказывать Порфирию ничего не осталось. Все уж он знал и про старого Полежая, и про атамана, и даже про соломенных коней.

Мы посидели часок на сундуке в Андрейкиной комнате. Про фронт поговорили. Красная Армия уже близко, на Ростов нажимает, у Белой Глины прорыв готовит. Об этом деповские рассказывают да путейские передают — от будки до будки. А третьего дня Гаврик на станции болтался и видел, как из поезда вылезли четыре обтрепанных офицера. Они вынесли из вагона знамя, завернутое в черную клеенку.

«Вот, — сказали они офицерам-станичникам, — все что от нашей части осталось. Черт его знает, — говорят, — как оно получилось. Еле знамя из огня вынесли.»

— Значит, бьют их? — спрашиваю я Порфирия. — Значит, скоро у нас красные будут?

— Будут-то будут, а кто их знает, скоро ли? От Ростова до нас еще триста шестьдесят верст и каждую версту красным с бою брать придется. А нам здесь дело подвигать надо. Когда подойдет момент, мы дорогу поковыряем, поезда остановим, в затылок ударим. Как в мышеловку, беляков поймаем, не дадим уйти.

Я соскочил с сундука и закричал:

— Вот теперь и наш отряд начнет орудовать! Знаешь, Андрей, давай на стрелках накладки поснимаем, крушений понаделаем.

Андрей посмотрел на Порфирия.

— Брось это, — сказал Порфирий строго. — Ты хоть и герой, а раньше времени не суйся. Без меня ни шагу. Вы |и так уж много тут делов наделали, еле выпутались, а если и теперь без спросу выскочите — все загубите.

Я опять сел на сундук и замолчал. Порфирий посмотрел на меня искоса, улыбнулся хитро и сказал:

— Не расстраивайся, Гриша, на все время бывает. Брал же я вас с собой на семнадцатую да на Киян, еще куда-нибудь возьму.

Когда я уже собрался домой, Андрей тронул меня в коридоре за плечо и шепнул:

— Пойдем, штуку покажу.

Мы вышли с ним из дверей и направились налево к плетеному сарайчику.

На двери висел замок. Андрей отомкнул его без ключа и ввел меня в темный сарай.

В углу Андрей встал на какой-то ящик, засунул руку под стреху и вытащил из-под крыши короткую винтовку с обрезанным стволом и спиленным прикладом. Вся винтовка была не длиннее ножки от стула.

— Видишь, какая ловкая, — сказал Андрей и засунул обрез под штаны. Потом вытащил из-под штанов и сунул под рубаху — под самое плечо. Если бы не при мне он прятал, я бы никогда не догадался, что там у него винтовка.