– Ну, что? – спросил приказчик, – не правду ли я тебе говорил? Смотреть любо, знатный конь!.. А на что он годится?

– Почему знать, хозяин? Мы и не таких зверей умучивали, и если б ты дозволил мне дать на нем концов десяток вдоль этой улицы, так, может статься…

– Нет, любезный, помни уговор.

– Да чего ты боишься?

– Как чего? Бог весть, что у тебя на уме. Как вздумаешь дать тягу, так куда мне будет деваться от боярина?

– Тьфу пропасть! Да на кой черт мне тебя обманывать? Ведь послезавтра я волен ехать куда хочу?

– То дело другое, приятель! Послезавтра, пожалуй, я сам тебя подсажу, а теперь – ни, ни!..

– Ну, хозяин! ты не хочешь меня потешить, так не погневайся, если и я тебя тешить не стану.

– Эх, любезный! и рад бы радостью, да рассуди сам… Как ты думаешь, сват? – продолжал приказчик, обращаясь к дьяку, – дать ли ему промять Вихря, или нет?

– Как ты, Фома Кондратьич, а я мыслю так: когда тебе наказано быть при нем неотлучно, то довлеет хранить его как зеницу ока, со всякою опасностию, дабы не подвергнуть себя гневу и опале боярской.

– Ну вот, слышишь, что говорят умные люди? Нельзя, любезный!

– Я вижу, господин дьяк, – сказал Кирша, – ты уж раздумал и в прадеды не хочешь; а жаль, была бы внучка!

– Я ничего не говорю, – возразил дьяк, – видит бог, ничего! Как хочет сват.

– И я дурак! – продолжал Кирша, – есть о чем просить! Не нынче, так послезавтра, а я все-таки с конем, и вы все-таки без внучат.

– Как так? Помилуй! – вскричали приказчик и дьяк.

– Да так! Пословицу знаете? «Как аукнется, так и откликнется!..» Пойдемте назад в избу!

– Не троньте его, – сказал вполголоса один из конюхов. – Вишь, какой выскочка! Не хуже его пытались усидеть на Вихре, да летали же вверх ногами. Пускай сядет: я вам порукою – не ускачет из села.

– Да, да, – примолвил другой конюх, – видали мы хватов почище его! Мигнуть не успеете, как он хватится оземь, лишь ноги загремят!

– Добро, так и быть, любезный! – сказал приказчик Кирше, – если уж ты непременно хочешь… Да что тебе загорелось?

– Бегите, ребята, – шепнул дьяк двум крестьянским парням, – ты на тот конец, а ты на этот; покараульте да приприте хорошенько околицу.

– Ох, сват! – сказал приказчик, – недаром у меня сердце замирает! Ну, если… упаси господи!.. Нет! – продолжал он решительным голосом, схватив Киршу за руку, – воля твоя, сердись или нет, а я тебя не пускаю! Как ускачешь из села…

– Право! А золотые-то боярские корабленики? Небось вам оставлю? Вот дурака нашли!

– А что ты думаешь, сват? – продолжал приказчик, убежденный этим последним доказательством. – В самом деле, черт ли велит ему бросить задаром три корабленика?.. Ну, ну, быть так: оседлайте коня.

В две минуты конь был оседлан. Толпа любопытных расступилась; Кирша оправился, подтянул кушак, надвинул шапку и не торопясь подошел к коню. Сначала он стал его приголубливать: потрепал ласково по шее, погладил, потом зашел с левой стороны и вдруг, как птица, вспорхнул на седло.

– Дальше, ребята, дальше! – закричали конюхи. – Смотрите, какая пойдет потеха!

Народ отхлынул, как вода, и наездник остался один посреди улицы. Не дав образумиться Вихрю, Кирша приударил его нагайкою. Как разъяренный лев, дикий конь встряхнул своей густою гривой и взвился на воздух; народ ахнул от ужаса; приказчик побледнел и закричал конюхам:

– Держите его, держите! Ахти! не быть ему живому! Держите, говорят вам!

– Да! черт его теперь удержит! – сказал один из конюхов. – Как слетит наземь, так мы его подымем.

– Ах, батюшки! – продолжал кричать приказчик. – Держите его! Слышите ль, боярин приказал мне угощать его завтра, а он сегодня сломит себе шею! Господи, господи, страсть какая!.. Ну, пропала моя головушка!

Меж тем удары калмыцкой плети градом сыпались на Вихря; бешеный конь бил передом и задом; с визгом метался направо и налево, загибал голову, чтоб схватить зубами своего седока, и вытягивался почти прямо, подымаясь на дыбы; но Кирша как будто бы прирос к седлу и продолжал не уставая работать нагайкою. Толпа любопытных зрителей едва переводила дух, все сердца замирали… Более получаса прошло в этой борьбе искусства и ловкости с силою, наконец, полуизмученный Вихрь, соскучив бесноваться на одном месте, пустился стрелою вдоль улицы и, проскакав с версту, круто повернул назад; Кирша пошатнулся, но усидел. Казалось, неукротимый конь прибегнул к этому способу избавиться от своего мучителя, как к последнему средству, после которого должен был покориться его воле; он вдруг присмирел и, повинуясь искусному наезднику, пошел шагом, потом рысью описал несколько кругов по широкой улице и, наконец, на всем скаку остановился против избы приказчика.

– Жив ли ты? – вскричал хозяин.

– Ну, молодец! – сказал один из конюхов, смотря с удивлением на покрытого белой пеною аргамака. – Тебе и владеть этим конем!

– А я так не дивлюсь, – продолжал дьяк, обращаясь к приказчику, – ведь я говорил тебе: не сам сидит, черти держут!

– Слезай проворней, любезный, – продолжал приказчик. – Пока ты не войдешь в избу, у меня сердце не будет на месте.

– Не торопись, хозяин, – сказал Кирша, – дай мне покрасоваться… Не подходите, ребята! – закричал он конюхам, – не пугайте ею… Ну, теперь не задохнется, – прибавил запорожец, дав время коню перевести дух. – Спасибо, хозяин, за хлеб за соль! береги мои корабленики да не поминай лихом!

– Как!.. Что?.. – закричал приказчик.

Вместо ответа запорожец ослабил поводья, понагнулся вперед, гикнул и как молния исчез из глаз удивленной толпы.

– Держите его, держите! – раздался громкий крик приказчика, заглушаемый общим восклицанием изумленного народа.

Но Кирша не опасался ничего: поставленный на въезде караульный, думая, что сам сатана в виде запорожца мчится к нему навстречу, сотворив молитву, упал ничком наземь. Кирша перелетел на всем скаку через затворенную околицу, и когда спустя несколько минут он обернулся назад, то построенный на крутом холме высокий боярский терем показался ему едва заметным пятном, которое вскоре совсем исчезло в туманной дали густыми тучами покрытого небосклона.

II

Все спали крепким сном в доме боярина Кручины.

Многие из гостей, пропировав до полуночи, лежали преспокойно в столовой: иные на скамьях, другие под скамьями; один хозяин и Юрий с своим слугою опередили солнце; последний с похмелья едва мог пошевелить головою и поглядывал не очень весело на своего господина. Боярин Кручина распрощался довольно холодно с своим гостем.

– Желаю тебе, Юрий Дмитрич, благополучно съездить в Нижний, – сказал он, – но я опасаюсь, чтоб ты не испытал на себе самом, каковы эти нижегородцы. Прощай!

– Ты хотел, Тимофей Федорович, дать мне грамоту к боярину Истоме Туренину, – сказал Юрий.

– Да, да! Но я передумал; теперь это лишнее… иль нет… – продолжал боярин, спохватясь и чувствуя, что он некстати проговорился. – Благо уж лист мой готов, так все равно: вот он, возьми! Счастливой дороги! Да милости просим на возвратном пути, – прибавил он с насмешливой улыбкою и взглядом, в котором отражалась вся злоба адской души его.

Никогда и ни с кем Юрий не расставался с таким удовольствием: он согласился бы лучше снова провесть ночь в открытом поле, чем вторично переночевать под кровлею дома, в котором, казалось ему, и самый воздух был напитан изменою и предательством. Раскланявшись с хозяином, он проворно вскочил на своего коня и, не оглядываясь поскакал вон из селения.

Мы, русские, привыкли к внезапным переменам времени и не дивимся скорым переходам от зимнего холода к весеннему теплу; но тот, кто знает север по одной наслышке, едва ли поверит, что Юрий, захваченный накануне погодою и едва не замерзший с своим слугою, должен был скинуть верхнее платье и ехать в одном кафтане. Во всю ночь, проведенную им в доме боярина Кручины, шел проливной дождь, и когда он выехал на большую дорогу, то взорам его представились совершенно новые предметы: тысячи быстрых ручьев стремились по скатам холмов, в оврагах ревели мутные потоки, а низкие поля казались издалека обширными озерами. Когда наши путешественники потеряли из виду отчину боярина Шалонского, Алексей, сняв шапку, перекрестился.