– Понял, займусь.

– И куда этот лама потом девался?

– Не знаю. Очевидно, вернулся к себе в Берлин. Не попрощался, правда, но за комнату заплатил.

– Исчез, он, конечно, в ту же ночь, когда исчез дисколет?

– Как всегда, пообедал у нас, после этого, тоже как всегда, пошел в музей. Больше я его не видел. Да и музейный смотритель сказал, что в тот день лама вообще не наведывался в их заведение. А ночью загорелся гараж и исчез сам звездолет. Но я не думаю, что отъезд ламы и исчезновение звездолета как-то связаны между собой.

– Как знать! – не согласился с ним доктор Шернер.

– Вот и я порой так думаю: «Как знать!» Не моего унтер-офицерского ума это дело, но, доложу я вам, странно все это. Кстати, после исчезновения звездолета аэродром наш испытательный, ко всеобщей радости горожан, перевели куда-то в другое место. Собственно, аэродром остался, но самолеты здесь больше не испытывают.

– Еще одна зацепка, – обратил штурмбаннфюрер внимание Шернера.

Пока кельнер наполнял их кружки пивом, Скорцени и Шернер молча смотрели друг на друга.

– Если то, что мы зашли именно в эту пивную, – всего лишь случай, то очень странный, не находите, Шернер? – оживился штурмбаннфюрер, когда хозяин заведения наконец направился к ним.

– В любом случае нам здорово повезло. По-моему, из рассказа этого некогда бравого унтер-офицера мы узнали значительно больше, нежели из доклада спецкомиссии.

Последних его слов Скорцени почти не слышал. С трудом дождавшись, пока медлительный, слегка прихрамывающий унтер-офицер приблизится к столику, он сразу же спросил:

– А почему вы не сказали нам о главном – каким образом вы узнали, что мы находимся здесь, чтобы выяснить, что произошло с дисколетом? Только не говорите, что вы опять стояли на своем балконе и все видели.

– При чем здесь балкон? – пожал плечами кельнер. – Вчера за этим же столиком и на том самом месте, на котором сидите сейчас вы, восседала сатанински прекрасная женщина по имени Мария. Я начал рассказывать ей ту же историю о пилотах на холме, но она прервала меня: «Завтра сюда прибудут двое господ офицеров, у одного из которых лицо будет разукрашено шрамом, меткой его безалаберной юности, вот ему вы все и расскажете. Только постарайтесь со всеми подробностями. Для них обоих это очень важно».

Скорцени откинулся на спинку кресла и невидящим взором уставился куда-то в потолок.

– Это не та ли Неземная?.. – начал было Шернер.

– Та, маркграф, та. И вся эта чертовщина мне уже начала надоедать. Скажите, унтер-офицер, давно последний раз на этих ваших Готских Могилах зажигали инквизиторские костры?

– Да пару столетий назад.

– Придется зажечь еще один, для поддержания традиции.

– Действительно традиции, – хитровато как-то осклабился кельнер. – И будьте уверены, что, если бы действительно дошло до костра, Мария даже не спросила бы, за что ее сжигают. Она ведь отсюда, из местных ведьм, которых так и не вывели.

– Так вы ее давно знаете?

– Хоть она и значительно моложе меня, но когда-то так влюбился в нее, что чуть в петлю не полез. Но это так, к делу не относится. А что касается костра инквизиции, то из рода Марии как минимум трех женщин на Готских Могилах сожгли – это точно.

– Это уже любопытно! – восхитился его рассказом фон Шернер. – Жаль, что я не знал о ее колдовской династии до «сеанса с богами».

«Нет, все-таки придется еще раз встретиться с этой странной женщиной, – молвил себе Скорцени. – Только смотри, чтобы эти твои визиты не кончились мучительным выбором между страданиями и петлей самоубийцы».

– И можете не сомневаться, что о звездолетах, которые летают над Готскими Могилами и падают на них с небес, эта чертовка знает значительно больше, чем у нее удается выспросить. Уж не пойму: то ли боится говорить, то ли просто по-ведьмовски хитрит. Не моего унтер-офицерского ума это дело, однако доложу вам: у нас здесь всякие есть – одни на картах гадают, другие по рукам, по зеркальцам или на каком-то зелье. А вот как гадает Мария, этого никто понять не может. Но самое удивительное другое – все местные гадалки, ведьмы и чернокнижники боятся Марии, которую у нас так и называют Марией Готской. Причем боятся, но в то же время почитают. Вроде как мастера высшего класса, из высшей касты. Не знаю, чем она сейчас занимается, но два-три раза в год обязательно приезжает сюда и обязательно подолгу бывает на Готских Могилах.

– Так-так, и чем она там занимается? – подался к кельнеру через стол маркграф фон Шернер.

– Откуда мне знать?

– Неужели ни разу не подсмотрели?

– Когда Мария Готская приезжает сюда, все местные чернокнижники затаиваются, а некоторые просто бегут из города и окрестных деревень на несколько дней. И ходить вслед за ней на Готские Могилы никто не решается. Глаз у нее слишком черный. Местный пастор утверждает, что это она ходит туда, чтобы подзаряжаться. Для нее эти могилы – что-то вроде аккумуляторов. Так что рано мы костры эти инквизиторские на Готских Могилах погасили, – злорадно ворчал кельнер, возвращаясь к себе за стойку, – слишком рано.

– Не моего унтер-офицерского ума это дело, – шутя, скопировал кельнера Скорцени, когда они оставили его питейное заведение, – но обязан вам, Шернер, доложить, что придется нам с этой Неземной Марией Готской провести еще один сеанс. Только на сей раз богами и Высшими Неизвестными будем мы, пусть общается с нами.

Выглянув из своего штабного шатра, Роммель обнаружил, что адъютант воюет с каким-то прорывающимся к нему офицером, и позвонил на пост.

– К вам пытается пройти оберштурмбаннфюрер СС Шмидт, – доложил часовой, воспользовавшись тем, что офицеры отошли от его палатки, – однако господин адъютант не пропускает его.

– Пусть пока попридержит эту берлинскую выскочку, – проворчал фельдмаршал и положил трубку на рычаг.

Он вернулся в свое кресло за походным штабным столом, налил немного вина и разбавил его водой. То и другое было теплым и противным на вкус, но все же это была жидкость, а всякая жидкость ценилась на этом выжженном африканским солнцем пустынном плато на вес… не золота, нет, а жизни.

В эти дни фронтового затишья, которое одинаково бережно поддерживалось обеими, истощенными боями и жарой, воюющими сторонами, Роммель все чаще обращался в своих воспоминаниях к тем временам его армейской славы, которые были связаны с Седьмой танковой дивизией, с которой в 1940-м он прошел чуть ли не половину Франции.

Седьмая танковая и – Франция! Какие это были трудные, но в то же время прекрасные времена! Начальником личной охраны фюрера он, тогда уже генерал-майор, стал после того, как возглавил военную академию. Поэтому перед ним, фронтовиком, еще относительно молодым генералом, имеющим опыт не только командования боевыми подразделениями, но и преподавания в двух академиях, а еще – автором популярной книги и любимцем, как тогда многие считали, фюрера, – открывались неограниченные возможности.

Когда после завершения польской кампании, фюрер уступил его просьбам и предложил самому выбрать себе должность, Роммель мог вернуться на должность руководителя академии, мог защищать докторскую диссертацию или же попроситься в штаб Верховного главнокомандования вермахта. Но он удивил всех, попросив назначить его командиром одной из танковых дивизий, с которой тотчас же отправился на фронт.

Он словно бы испугался, что и война с Францией тоже завершится без его участия, точно так же, как завершилась война с Польшей. А допустить такого Роммель не мог. Он даже не скрывал, что жаждет наград и повышений, что стремится сделать блестящую военную карьеру. В конце концов не зря же он еще в 1917 году, пребывая всего лишь в чине капитана, был удостоен за свои действия на Карпатском фронте ордена «Pour le Merite», которыми обычно награждали только генералов. Тогда он воспринял эту генеральскую награду как солдатское знамение, как видение маршальского жезла.

Странное дело: он воевал против французов, олицетворением воинской доблести которых был Бонапарт, но чем дольше длилась эта война, тем большим уважением он проникался к Бонапарту, тем более убежденным бонапартистом становился.