— Но ведь он сам здесь был! — возразил голос.

— А что ж ему, дома, что ли, сидеть? Он всегда с бедняками, хоть в рай, хоть в ад, — где мы, там и он!..

Старатели долго еще говорили, и в шурфе уже стало совсем темно, когда Кулсубай сказал:

— Ну, ребята, там уж тихо, разошлись все… Выходи по одному!

По скользкой мокрой жерди подталкиваемый снизу Загит выбрался наверх и сбросил в шурф веревку. По веревке поднялись остальные старатели. Они сели на лежащее возле шурфа бревно, а Гайзулла и Загит побежали к своему бутару.

Вдруг Гайзулла остановился и хлопнул себя по лбу:

— Вот что, я тебя жду возле нашего желоба, а ты покамест мчись домой и принеси мне ту бумагу, что я тебе велел спрятать, понял? Сегодня ночью наклеим!

Загит молча повернулся и побежал в сторону поселка.

12

На небе уже ярко высыпали звезды, когда Загит подошел к своему дому. Неожиданно левое веко мальчика задергалось. «Ну, вот, дергает, теперь уж точно беда будет», — с досадой подумал мальчик.

И верно, едва он вошел в дом, как увидел, что отец, сидя у очага, рассматривает бумаги, которые Загит на прошлой неделе спрятал в подвале. «Пропал!» — мелькнуло в голове мальчика, колени его задрожали, по спине побежал неприятный холодок.

Хаким поднял голову, и свежевыбритая голова его заблестела. Он мотнул головой, отчего бородка его вздернулась кверху и тут же резко, будто кто-то потянул ее с силой вниз, опустилась.

— Кто пришел? — подслеповато щуря глаза, спросил он.

— Старший брат пришел, — тоненько пискнула сидевшая на полу Гамиля.

— Ну-ка, иди сюда поближе! — Брови Хакима сдвинулись, и губы вытянулись в ниточку. Мальчик покорно подошел к отцу, не зная, куда девать забегавшие по стенам глаза. — Где был?

Загит не успел ответить, как Хаким, еще выше задрав бородку и нахмурив брови, протянул сыну листовки:

— Твоих рук дело?

«Не зря левый глаз дергался, точная примета, — с тоской подумал Загит, опуская голову, — вот не везет сегодня, то солдаты, а теперь ещё и отец…»

— Что, язык проглотил? Говори, когда отец тебя спрашивает!

«Сейчас врежет», — зажмурился Загит.

Но Хаким вдруг переменил тон и, потянув сына за рукав, сказал ему почти ласково:

— Ну, сынок, чего ты боишься? Я же не чужой тебе… Скажи, кто тебе дал эти бумажки, и я тебя не трону, я ж не враг тебе…

«Может, сказать? — заколебался Загит. — И зачем я только ввязался в это дело? Пусть бы Гайзулла сам их прятал, где хочет, его-то пороть некому!» Он собрался уже во всем признаться отцу, как тот, видя, что мальчик молчит, и приняв это за отказ говорить, размахнулся и ударил сына по щеке:

— Ах ты, паршивец! Молчишь? От отца скрываешься? Ну погоди, вот сведу тебя к уряднику, он тебя заставит разговориться!..

Мальчик прикусил язык. «Ох, Хисматулла-агай говорил ведь, чтоб никому ни слова, а я чуть было не проболтался», — с испугом подумал он. Дверь скрипнула, и в дом, улыбаясь, вошел Султангали. Он хотел было поздороваться со старшим братом, но не успел ничего сказать, как заметил на коленях отца листовки, и тут же смекнул, в чем дело.

— Отец, если ты никому не скажешь, — тут же затараторил он, становясь впереди брата и оттирая его в сторону, — я тебе завтра чаю принесу!..

— Чаю? Какого чаю? — недовольно пробурчал Хаким. — Тут такие дела творятся, а он — чаю…

— Хорошего чая, в серебряной обертке!.. — не сдавался Султангали.

Хаким задумался, не спуская глаз с братьев.

— Так… Заодно, значит? Куда старший, туда и младший! Ну ладно, так и быть — уряднику я не скажу… Но нельзя же такое дело от муллы скрывать! Бумага-то неверными написана, грех для мусульманина держать ее у себя в доме!..

Хаким понурил голову, и в тишине стало слышно, как лает в соседнем дворе собака.

— Подумаешь, бумажка какая-то! — снова попытался подладиться к отцу Султангали. — Выбросить ее, и дело с концом! Что в ней такого?

— Беда в ней наша сидит, вот что такое! — вспылил Хаким. — Мне мулла сам говорил, если мусульманин с такой бумагой свяжется — тут же испортится, и болезнь на него найдет, и хворь, и род его угаснет! А ты говоришь — что такое… Да ее и в руках-то держать опасно, за один такой грех в ад попадешь! — Хаким с от вращением сбросил с колена листовки, сплюнул и вытер руки о штаны.

— Но ты же сам говорил, что врагу только на этом свете отомстить можно, а на том уже поздно будет, — тихо сказал Загит.

— Про какого это врага ты там болтаешь?

— Про царя…

В первую минуту Хаким не мог выговорить ни слова, потом лицо его исказилось от гнева, и бородка, как подвязанная на веревочке, быстро запрыгала в разные стороны.

— Ты что, в тюрьму захотел, поганец? Погубить всех хочешь? Через тебя и я за решетку сяду! Сопля ты окаянная! Смотри, если еще хоть одно такое слово от тебя услышу, так отлуплю, что и через месяц не встанешь!

Загит испуганно отступил в глубь комнаты.

— Не такие, как вы, а настоящие джигиты против царя шли, а что из этого получилось? — уже спокойно продолжал Хаким. — И дед покойный, да и я сам, когда молодой был, глупости делал, три года против золотоискателей воевали, а сами золото ищем — вот что, вышло! Я от солдат целое лето в лесу прятался, а пока я там был, всю деревню нашу за неповиновение царю расстреляли, и разве только одну нашу! Да ты знаешь, что за одного тебя все Сакмаево с лица земли смести могут?

— Зачем же тогда дедушка говорил, что лучше погибнуть в бою, чем быть рабом? — растерянно спросил Загит.

— Что ты понимаешь, чтобы судить о взрослых? — Не зная, как ответить сыну, Хаким рас сердился еще больше. — Ты мой сын и должен жить по закону аллаха, понял? Если ты погибнешь в бою, с кем останусь я, как я прокормлю всю эту ораву? Я ведь старый уже, мне и до то го света недалеко! Да и откуда ты знаешь, что в этих бумагах правда написана? Ты же по-русски и двух слов связать не можешь!

— Я знаю и тебе могу рассказать, — несмело ответил Загит.

Хаким ожесточенно замахал руками:

— Не хочу я слышать слова неверных! И сам ты, видно, от этих бумаг проклятых с ума со шел, раз с отцом споришь и против царя идти хочешь! Ну, ничего, я сумею тебя вылечить!.. — Хаким набросил на себя тулуп и, схватив пачку листовок, направился к двери. У дверей он еще раз обернулся: — К старосте пойду, он свой, мусульманин, плохого не посоветует…

Как только шаги отца затихли во дворе, Загит быстро подобрал разбросанные по полу листовки и выскочил во двор. Запихнув их в щель между досками сарая, он задворками, петляя, вышел к Кэжэн и сел на обрывистом берегу, скрестив ноги.

Сильный ветер резко, словно кто-то кидал его горстями, бросился ему в лицо, река грозно билась о берег темными волнами, все ниже и ниже пригибались к воде одинокие ивы и березки, растущие у обрыва; трава, казалось, совсем легла на землю.,

Не прошло и получаса, как Загит продрог так, что зуб на зуб не попадал, а все тело покрылось крупными мурашками. Мальчик обхватил колени руками, но даже не поворачивал головы в сторону своего дома. Ну и пусть, — думал он с горечью, — вот заболею, простужусь и умру, сам же плакать будет! Или возьму и утоплюсь, пожалеет тогда меня, скажет, зачем я обидел сына? Только уже поздно будет… И Гайзулла скажет: «Верный был мне друг Загит, не ценил я его при жизни как следует… И будут они вместе с Гайзуллой ко мне на могилку ходить, а Гамиля плакать будет…»

Ему стало так жалко себя, что слезы невольно навернулись на глаза и потекли по щекам, быстро остывая на ветру. Мальчик закрыл лицо руками и громко зарыдал.

— Мама, мамочка! — кричал он сквозь слезы, и ему казалось, что река повторяет его слова. — Зачем ты меня оставила совсем одного, зачем ты ушла? Возьми меня к себе, мамочка! Зачем я родился таким несчастным, почему все сваливается на мою голову? Возьми меня к себе, мамочка, я хороший, я тебе все, делать буду, помогать, дрова колоть, возьми меня к себе! — Загит открыл глаза, и сквозь слезы ему вдруг показалось, что кто-то белый манит его из реки.