Но, как спонтанные, они, конечно, первее, чем осознающее их Я. Я не принимаю решения радоваться, когда узнаю что-то радостное, или печалиться, когда узнаю что-то печальное. Я осознаю, осмысляю это задним числом, когда уже радуюсь или печалюсь. Но это еще не всё. Я путаю лица глагола, считая правильное «Я радуется» неправильным, а неправильное «Я радуюсь» правильным.

То есть, я снова присваиваю, приписываю себе то, чего я не делаю. Но если бы даже мне удалось осознать, что это не я, я всё-таки споткнулся бы о вопрос: КТО ЖЕ? Впечатление таково, как если бы КТО-ТО параллельно со мной, или, скорее, параллельно во мне, жил меня, мою жизнь, оставляя мне возможность задним числом осознавать и осмысливать происходящее. Подумаем о таком феномене как биография. Мы проживаем свою жизнь изо дня в день, и прожитое накапливается, количественно и качественно, откладываясь в биографию. Время от времени мы обращаемся мысленно назад, чтобы вспомнить и продумать прожитое. Когда мы делаем это, когда мы осмысляем прожитую жизнь, у нас может возникнуть необыкновенное переживание. Мы вдруг преднаходим задним числом в прожитой жизни какую-то осмысленность и целостность, о которой не имеем ни малейшего представления, проживая жизнь поступательно. Проще говоря, мы живем изо дня в день, планируя что-то или как получится, а результатом оказывается какая-то целостность и осмысленность. Короче: мы не живем нашу жизнь в расчете на биографию, то есть не играем её по готовому сценарию, и если есть политики или извращенные литераторы, которые живут её именно так, то это не имеет к нашей теме никакого отношения.

Как же мы живем нашу жизнь изо дня в день, если в какой-то момент, обращаясь на прожитое, мы осознаем его как нечто осмысленное и целое. Как это происходит. Живя поступательно, мы воспринимаем некоторые вещи как случайные, другие как необходимые, нам нравится что-то, и мы это принимаем, а то, что не нравится — отвергаем. Но целого и смысла в этой мозаике проживаемых мгновений мы не ухватываем. Не говоря о том, что нам до этого просто нет дела. Я мог бы выразить это с помощью аналогии, которая, похоже, больше, чем аналогия. Возьмем какое-нибудь литературное произведение, скажем, «Войну и мир» Толстого. Кажется, там около восьмисот действующих лиц.

Совершенно очевидно, что когда мы читаем роман, мы меньше всего думаем о Толстом, авторе. Мы живем жизнью его героев. Эти восемьсот живых душ живут в режиме такой высокой художественности, что кажется, что они живут сами по себе. Причем кажется не только нам, читателям, но и им самим. Не то чтобы они забыли своего автора и создателя, они даже не догадываются о таковом. Попади в «Войну и мир» какой-нибудь социолог и проведи он там социологический опрос, опросив всех, от Наполеона до лакея Лаврушки, то нет сомнения, что все они до единого оказались бы атеистами по отношению к собственному творцу. Иллюзия их существования такова, что они не имеют и понятия о ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ происходящего с ними; им кажется, что всё это живут они сами: любят, ненавидят, ревнуют, стреляются, воюют, умничают, в то время как они делают это только потому, что это делает в них и КАК ОНИ их автор. Звучит довольно банально, но он ПИШЕТ их.

Интересный вопрос, что происходит с ними, когда он перестает писать. Их тогда просто нет. Они существуют его милостью, он их Бог, о котором они оттого ничего не знают, что он живет их по-настоящему: как живых людей, а не как кукол. Наверное, этим и отличается искусство от халтуры. Чем совершеннее творец, тем свободнее его творения, тем менее осознают они свою сделанность. И значит, тем сильнее у них иллюзия свободы, иллюзия независимости. Так вот, ничто не мешает мне перенести эту аналогию на историю, на жизнь, на нас самих. В самом деле, отчего бы не допустить, что и мы суть действующие лица, и что и у нас есть свой Толстой. Конечно, это очень лестное допущение, потому что, прими мы его, мы жили бы в литературном шедевре, а не в какой-нибудь притянутой за уши литературной пачкотне. Но повторим еще раз: сам принцип заключается в том, что произведение искусства тем совершеннее, чем выше степень иллюзии автономного Я у его действующих лиц. Чем сильнее они живут в иллюзии того, что то, что они есть и что делают, делают они сами, тем выше, тем запредельнее уровень их творца. Можно сказать и так: творец тем выше, тем совершеннее, чем он незаметнее. Флобер говорит в одном письме, что автор живет в романе, как Бог: всюду и незримо. Я не знаю, догадались ли мы уже, что мы по уши повязли в теологии и что нам не остается иного выбора, кроме как уверовать в собственного непознаваемого «Толстого» либо — что интереснее — вытягивать себя в познание, ухватившись за косу мысли. Я снова возвращаюсь к вопросу об авторстве на примере мистерии засыпания-просыпания. Повторю еще раз: я не могу сознательно заснуть, и я не могу сознательно проснуться. Это не надо путать со случаями, когда как бы программируют себя, чтобы проснуться в нужное время. Речь идет о моментах вхождения в сон и выхождения из него. Они-то и ускользают от нас, так что, засыпая, мы так же спонтанно исчезаем, как мы спонтанно возникаем, когда пробуждаемся. Но то, к чему я сейчас иду, к чему клоню, заключается в том, чтобы найти ту точку, ту грань в психической жизни, где мы ВПЕРВЫЕ начинаемся — как Я, как СОЗНАНИЕ. Причем границы здесь таковы, что они не стабильны, не раз и навсегда положены; эти границы сдвигаемы и у каждого различны. Тем и отличаются люди друг от друга, насколько узок и плосок или насколько широк и глубок уровень их сознания.

Всё, что выходит за эти границы, мы называем бессознательным. Причем сам по себе термин бессознательное в принятом употреблении достаточно сомнителен, потому что, когда мы говорим о бессознании, мы говорим о нем из сознания. По сути, мы сознательно конструируем бессознательное и приписываем затем этому голему сознания власть над сознанием. Об этой махинации интересно писал в свое время Клагес. Сознание создает бессознание, которому оно потом подчиняется, наделяя его способностью управлять собой, то есть сознанием. Но даже если отвлечься от этой фальшивки сознания и попытаться представить себе настоящее, а не сконструированное бессознательное, то придется признать, что оно таково для нас, для тех из нас, кто не способен проникнуть в него сознанием, тогда как само по себе оно действует вполне сознательно. Можно сказать и так: наше бессознательное — это какое-то другое (или ЧЬЕ-ТО другое) высшее по уровню сознание. Достаточно обратить внимание на то, насколько разумно оно организовано, начиная с элементарных физиологических процессов. Как если бы всё здесь управлялось каким-то сознанием, не умещающимся в рамки наших обычных представлений о сознании. Ведь мы оттого и живем, что все эти процессы, от обмена веществ до нервной системы, функционируют в высшей степени осмысленно и разумно. У меня в годы молодости был приятель. Он был патологоанатом. Он часто заходил ко мне, насмешливо разглядывал мою библиотеку, особенно её богословские полки. Однажды он сказал, что я, вместо того чтобы читать всю эту ерунду, должен был бы прийти к нему в прозекторскую, чтобы увидеть Бога.

Меня это по молодости раздражало, но сейчас я понимаю, насколько он был прав. Он имел в виду чудо творения, с которым сталкивался каждый день на трупах, которые вскрывал. «Ты просто приди и посмотри, как всё в нас устроено, как гениально, совершенно невообразимо разумно всё это устроено». — Ранее я говорил о необходимости иллюзии, в которой мы находимся, приписывая собственному Я способности, которыми оно не обладает. Эта необходимость социальная. Мы живем не только органически в природе и не только духовно в мире чистых мыслей, мы живем еще и в социальном. А жить в социальном, значит быть активным, действовать. Представьте себе, если с этими мыслями, как я их излагаю здесь, я вошел бы в социальную жизнь. Я просто перестал бы действовать, настолько этот род мыслей парализует. Если уровень и сфера активности моего Я ничтожны в ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, то как смог бы я выполнять свои гражданские функции, исходя из своей фактической метафизической ничтожности!