Он закашлялся с хриплым присвистом, отпил поспешно поднесенного ему вина и сказал:

— Ранило меня там в грудь, но позже уже. А тогда мы французов все ж остановили — не дали им прорваться. И все Палевский. Порядок навел и подмогу прислал, иначе разметали бы нас тогда, ежели б не он…

После ухода гостей Докки еще долго не могла успокоиться, взбудораженная разговорами о Палевском.

«Как получилось, что он выбрал меня?» — размышляла она, выходя в парк и неспешно прогуливаясь по освещенным луной дорожкам. Обычную женщину, не обладающую ни особой красотой, ни притягательностью и шармом, чем славились великосветские дамы вроде Сандры Качловской, Жени Луговской или французской маркизы, о которых с неожиданной ревностью вспомнила Докки. Связь с этими роскошными женщинами знаменитого красавца генерала выглядела куда естественней, чем необъяснимое увлечение им скромной и чопорной Ледяной Баронессой. Неожиданно все происшедшее в Вильне и у Двины показалось Докки чем-то нереальным, сном, приснившимся однажды, за которым последует неизбежное и горькое пробуждение.

«Но это было — было! — напомнила себе она. — И ничто теперь не сможет отнять у меня воспоминаний о нем, как и о той ночи, которая была настоящей и осязаемой…»

— Как только пойдут известия о приближении французов к этим местам, немедля перебирайтесь в Петербург, — сказала она Тимофею Захаровичу на следующее утро.

Через час дорожная карета, запряженная четверкой лошадей, уносила баронессу по направлению к Северной столице.

— Мы с Василием Михайловичем пришли в ужас, когда нам рассказали о вашем поведении в Вильне, — говорила Елена Ивановна, с осуждением глядя на дочь. — В обществе до сей поры только вас и обсуждают. Не думали мы, что вы решитесь так опозорить нас.

Докки сцепила руки на коленях и молча слушала мать, стараясь сохранять спокойствие. Она приехала в Петербург накануне вечером, а сегодня с утра к ней заявились Елена Ивановна, Мишель и Алекса. Брат — обрюзгший, с нездоровыми мешками под глазами, следствие не столько возраста, сколько непутевого образа жизни, — угрюмо кивал в такт словам матери. Алекса сидела с торжествующим видом, с трудом сдерживая победную улыбку на тонких губах.

— Мало того, что вы скомпрометировали себя бесстыжим флиртом с офицерами, так еще оставили своих родных в Вильне перед самой войной на произвол судьбы, без средств, без помощи и поддержки. Сами отсиживались в безопасном месте, в то время как Алекса и Натали чудом спаслись от французов.

«Интересно, что она бы говорила, не успей я уехать из Залужного? — подумала Докки. — Утверждала бы, что там безопасно? Или посчитала, что я заслуженно наказана Господом за все свои прегрешения?»

— Не представляю, как вы теперь сумеете оправдаться в глазах брата за подобное отношение к его жене и дочери, — продолжала госпожа Ларионова.

— Я была вынуждена заложить жемчуга — свадебный подарок Мишеля, — напомнила свекрови Алекса. — Теперь их не выкупить обратно — в Вильне французы, и кто знает, где теперь этот лавочник?

— Жемчуга?! — ахнула Елена Ивановна, будто впервые о том услышала, хотя Докки не сомневалась, что история пребывания Алексы в Вильне и ее отъезд оттуда были не раз обсуждены во всех подробностях.

Невестка принялась описывать, в каком ужасном положении оказались они с дочерью после того, как Докки уехала из Вильны. Им не хватало денег даже на еду, приходилось себе во всем отказывать, а Натали была вынуждена пойти на бал в старом платье.

— Когда пришло известие о войне, — говорила Алекса, — из-за отсутствия средств мы не смогли нанять почтовых лошадей и нам пришлось ехать с Мари Воропаевой, что было безумно утомительно.

«Лошади, на которых они добирались до Петербурга, кстати, тоже мои, — отстраненно подумала Докки. — Забери я их с собой вместе с коляской — на что имела полное право, — им не на чем было бы уехать из Вильны, а почтовых лошадей и вовсе было не сыскать днем с огнем. Но о том почему-то все успешно забывают».

— О, как подумаю, что вы могли оттуда не выбраться, — мне становится страшно! — воскликнула Елена Ивановна и вновь обратилась к дочери: — Я не ожидала, что вы так эгоистичны и способны столь жестоко отнестись к своим родным. Ваше же распутство и вовсе стало притчей во языцех. Забыв о собственном возрасте и вдовстве, о верности светлой памяти безвременно ушедшего барона фон Айслихта, вы увлекали молодых людей, которые могли составить достойную партию Натали, преследовали генерала Палевского на глазах всего общества.

Докки невольно передернула плечами при упоминании покойного мужа. «Мне теперь всю жизнь следует хранить его светлый образ в своей памяти? — ее охватило раздражение. — И как все перевернули: в Вильне Алекса и Мари утверждали, что Палевский хочет склонить меня к связи, соблазнить и погубить. Сейчас выясняется, это я его добивалась».

Ей очень не хотелось вступать в перепалку с родственниками. Ее оправдания им не нужны — они будут верить в то, во что хотят верить, преследуя собственные цели. Все эти годы речь шла об обязательствах Докки по отношению к родителям и брату. Теперь у них появилась возможность присовокупить к этому еще ее «безнравственное» поведение и прочие проступки, чтобы заставить окончательно почувствовать себя перед ними виноватой. Донельзя утомленная нападками матери и осуждающими взглядами брата с невесткой, Докки вздохнула и все же сказала:

— Вы вольны думать все, что вам угодно, madame. Должна заметить, я с удивлением выслушала ваши нелепые упреки, основанные на слухах, злонамеренно искаженных и слишком далеких от правды, чтобы можно было придавать им хоть какое значение.

Мишель сделал скептическое лицо, Алекса вспыхнула, а Елена Ивановна картинно развела руками и язвительным тоном воскликнула:

— Так это не вы бросили Алексу и Натали в Вильне?! Не вы флиртовали с офицерами и не…

— Довольно, madame, — поморщилась Докки, чувствуя, что выдержка может покинуть ее в любую минуту. — Я вас внимательно выслушала и более не желаю обсуждать все эти сплетни. На этом, надеюсь, наш разговор окончен. Всего доброго!

Она встала, показывая, что готова распрощаться с визитерами, но те остались сидеть, обмениваясь возмущенными взглядами.

— Вы забываетесь! — Лицо Елены Ивановны в порыве негодования покрылось красными пятнами. — И я вам еще не все сказала! Вы бросили Залужное, которое, верно, теперь разграблено французами…

— Полагаете, мне следовало там остаться и защищать поместье с вилами в руках, одним своим видом напугав неприятельскую армию и тем остановив ее наступление? — горько усмехнулась Докки.

Мать не нашлась с ответом, только сверлила дочь гневными глазами.

— Вот так она вела себя и в Вильне, — громко зашептала Алекса Мишелю. — Теперь ты понимаешь, каково мне было с ней?

Докки сделала вид, что не услышала слов невестки, и направилась к дверям.

— Докки, черт! — Мишель побагровел и встал.

— Ты не смеешь так разговаривать с нами, — заявил он, насупившись. — Ты виновата, кругом виновата! Из-за тебя я чуть не потерял жену и дочь, ты опозорила нас в глазах общества своим поведением…

Но Докки уже выходила из гостиной, предоставив дворецкому проводить гостей к выходу. Щеки ее горели, когда она опустилась в кресло в библиотеке. Впервые за много лет она осмелилась открыто противостоять родственникам, до сих пор уверенным в том, что ей следует беспрекословно подчиняться их бесконечным желаниям и требованиям.

«Зачем только я приехала сюда?» — досадовала она, хотя понимала, что ей было не избежать подобного разговора, когда бы она ни вернулась в Петербург — сейчас или осенью. Но ей было бы гораздо легче перенести упреки родных, получи она хоть какую весточку от Палевского. Увы, разочарованию ее не было предела, когда, едва войдя в особняк и еще в шляпке и перчатках бросившись к ореховому столику, она не обнаружила среди множества писем и записок, накопившихся за время ее отсутствия, того единственного письма, которое так жаждала увидеть. Потом она полночи уговаривала себя, что их короткое знакомство не позволяет Палевскому вступать с ней в переписку, что он слишком занят, чтобы найти время на отправку записок знакомым дамам…