Хотя он все же пришел к ней, его мрачное настроение и холодность не позволяли ей обнаружить перед ним свою радость. Она не смела ни дотронуться до него, ни признаться в чувствах, ее обуревающих, ни заговорить о тех важных для нее вещах, которыми мечтала с ним поделиться.

Но чем дольше он метался по гостиной, тем все большее разочарование и досада охватывали ее.

«Что с ним? — недоумевала она. — Он злится и чем-то недоволен, нарочито называет меня „madame la baronne“ и бросает в мою сторону раздраженные взгляды, будто находится здесь помимо своей воли и желания…»

Докки нахмурилась, напомнив себе, что это ей следует сердиться на него. Ведь это он не подавал о себе вестей несколько месяцев, а со времени прибытия в Петербург только теперь приехал к ней, да еще с таким угрюмым видом. Ей ужасно захотелось высказать ему все, что думает, но она лишь молча стиснула увлажненные от волнения ладони.

Нет, она не могла упрекать его, что он не писал ей: он не был обязан это делать. Не могла она и обвинять его в своей беременности — он-то как раз старался, чтобы этого не произошло. Что еще? Палевский не признавался ей в нежных чувствах, поэтому она не могла пенять ему на отчужденность при встрече. Как и попрекать долгой разлукой — ведь он был на войне. Но если бы он и не воевал, у нее не было права выказывать ему какие-либо претензии или осуждать его, раз они не связаны никакими обязательствами. Он поделился с приятелями своей победой над Ледяной Баронессой? Но кроме реплики, брошенной ее матерью, у Докки не было на то других доказательств.

До чего несправедливо устроен мир, глядя на него, думала она. Принимать решение, проявлять инициативу могут только мужчины, а женщинам остается только подчиняться и молча терпеть, терзаясь и надеясь.

— Верно, вы не ожидали, что я появлюсь в Петербурге? — наконец круто развернувшись, он остановился и посмотрел на нее.

— Не ожидала, — призналась Докки. — По крайней мере, сейчас. Я слышала о вашей ране и…

— Ах, ну да, конечно. Предмет для разговоров в гостиных, обмен последними новостями, — он криво усмехнулся.

— Ранение знаменитого генерала Палевского, конечно же, обсуждалось всеми, — пробормотала она.

— И вам было лестно осознавать, что этот знаменитый генерал некогда оказывал вам знаки внимания? Возможно, ваше тщеславие будет удовлетворено, если я вновь паду к вашим ногам?

Докки опешила от подобного заявления.

— Вы думаете, что наши с вами, — она замялась, не решаясь произнести слово «отношения», поскольку не была уверена, что это слово подходит к сложившимся обстоятельствам.

— …хм… наше с вами знакомство, — осторожно продолжила она, — стало возможным только благодаря моему тщеславию? Вы считаете, что я… проводила с вами время только потому, что на вас генеральский мундир, а ваше имя в обществе является легендой?

— Мне хотелось верить, что я нравлюсь вам сам по себе, — ей послышалась насмешка в его голосе.

Он подошел к ней. Глаза его, казалось, прожигали ее насквозь.

— Некогда ведь я вызывал у вас определенные чувства, — тихо добавил он. — Сохранились ли они, или полковник Швайген полностью завладел ими в мое отсутствие?

Швайген?! У Докки округлились глаза.

— Побойтесь Бога! — вскричала она. — При чем здесь Швайген?

— Ну как же, — Палевский будто нарочито изогнул бровь. — Он провел здесь почти месяц и встречался с вами. А теперь с каждой оказией передает письма в Петербург. Он пишет вам? И вы отвечаете ему?

— Он не пишет мне, — сказала Докки, не зная, радоваться ей или огорчаться, что он опять ревнует ее к Швайгену. «Дался ему этот Швайген», — подумала она, все же чувствуя некое удовлетворение: Палевский, оказывается, не так равнодушен к ней, как могло показаться.

— Ради бога, оставьте в покое Швайгена, — добавила она. — Я не состою с ним в переписке, у нас с ним ничего нет.

— Ничего нет? — он прищурился. — И вы не пишете ему? Как не писали и мне — потому что между нами, по вашему мнению, ничего нет?

Докки глубоко вздохнула, стараясь понять, к чему эти странные заявления.

— Вы уехали тогда, не попрощавшись, — начала она.

— И вы были этим уязвлены? — с сарказмом спросил он. — Но меня вызвали к начальству. Война, знаете ли…

— Представьте себе — знаю, — огрызнулась она. — Но вы исчезли, и у меня не было оснований думать, что вы вспомните обо мне посреди своих ратных дел.

— Но я помнил, — сказал он и посмотрел на нее так, что у Докки остановилось дыхание. Воздух вдруг стал ощутимым и вязким. Он вдруг рывком поднял ее с кресла и притянул к себе, поцелуем накрывая ее задрожавшие губы. Она глухо охнула, прильнула к нему, забыв обо всем на свете, впитывая в себя запах и тепло его тела и чуть не теряя сознание от его близости. Он целовал ее исступленно, и она отвечала ему со всей накопившейся в ней за эти долгие месяцы страстью и нежностью. Ее руки обвили его шею, пальцы ерошили его волосы, гладили виски и скулы, а он все сильнее и сильнее сжимал ее в объятиях, в какой-то момент чуть вздрогнув и немного отстранив ее от себя.

— Ваша рана?! — воскликнула Докки.

— Пустяки, — отмахнулся он, перевел дыхание и вновь потянулся к ней.

— Ах, Дотти, Дотти, — шептал он между поцелуями. — Я так тосковал по вам…

— Поль, Павел… — она водила пальцами по его коже — теплой и гладкой, не в силах поверить, что он с ней, что все происходит так, как она представляла в мечтах, считая их безнадежно-несбыточными.

Но словно вернулась та волшебная ночь, которая, казалось, не могла повториться: то безумство, страсть и упоение друг другом. Его руки заскользили по ее податливому телу, привлекли к своему, и она почувствовала всю силу его желания, противостоять которому было выше ее сил.

— Я хочу вас, — тихий голос обволакивал ее, а его пальцы теребили завязки ее белья, освобождая от того лишнего, что мешало им соединиться. Каким-то образом Докки оказалась сидящей на краешке стола, он встал меж ее ног, и спустя томительные и незабываемые мгновения их тела слились в единое целое, время остановилось, а ощущения были такими острыми, почти невыносимыми, что она чуть не расплакалась.

— Что вы со мной делаете? Это сумасшествие, — Палевский вздохнул и лицом уткнулся в ее шею, продолжая крепко сжимать в своих руках. Докки потерлась щекой о его волосы, растворяясь в чудесно-блаженном состоянии. Она была готова вечно оставаться в его объятиях, но он выпрямился, отодвинулся и спустил ее на пол. Ноги ее не держали. Она уцепилась за него, и он с нестерпимо довольной ухмылкой помог ей сесть на диван.

— Так и знал, что вы не забыли меня, — заявил он, приводя себя в порядок и подбирая ее панталоны, валявшиеся на ковре.

— Я и не утверждала обратного, — Докки в замешательстве выхватила у него свое белье и скомкала в руках.

«Ужасно самонадеянный человек, — подумала она. — И ведь знал, что я не забыла его, но все равно устроил эту сцену ревности… И до чего неловкая ситуация…» — Докки растерянно посмотрела на свои панталоны, зная, что скорее умрет, чем станет натягивать их в его присутствии. Она огляделась и попыталась незаметно засунуть их под диванную подушку. Палевский же уселся напротив в кресло и насмешливо наблюдал за ее смущенными действиями.

— И все же вы мне не писали, — наконец сказал он. — Вы боялись, что кто-то узнает о нашей связи? Или решили ограничить ее единственным свиданием?

— Конечно, я не хотела, чтобы кто-то узнал… — рассеянно ответила Докки, не понимая, почему он так настойчиво твердит о письмах. Сам он не счел возможным прислать ей хотя бы записку, но почему-то был убежден, что ей следовало строчить ему письма в армию. Она же совсем не хотела сейчас это обсуждать, как и вести любые разговоры, а предпочла бы сесть с ним рядом, прижаться к нему, зарыться лицом в его шею, ни о чем не думать, просто наслаждаясь его близостью.

Но Палевский смотрел на нее и ждал ответа, поэтому Докки попыталась сосредоточиться и как-то объясниться.