Как таковой факт фабрикации истории про «предсмертное письмо Бухарина» и «записку Тито – Сталину» не столь уж значим. Но перед нами симптомы мошенничества куда бóльших масштабов – фальсификации истории Советского Союза, демонизации большевистской партии и международного коммунистического движения в ХХ веке.

Глава 4Заговор «правых» и «ежовщина»

Николай Иванович Бухарин – самый известный из подсудимых третьего московского показательного процесса (март 1938 года). В середине 1920-х он был союзником И.В. Сталина, но в 1928 году примкнул к оппозиции. После отречения от нее Бухарин получил назначение на ряд ответственных постов, среди которых должность главного редактора ежедневной правительственной газеты «Известия».

На первом московском процессе (август 1936 года) двое из подсудимых – И.И. Рейнгольд и Л.Б. Каменев указали на Бухарина как на одного из участников антисталинского заговора, который, по их словам, продолжал свою подпольную деятельность, несмотря ни на какие публичные уверения в лояльности тогдашнему партийному руководству. Вскоре после процесса Прокурор СССР А.Я. Вышинский объявил о возбуждении уголовного дела против Бухарина и его сообщников. В сентябре 1936 года расследование было приостановлено, но в силу появления все большего числа улик возобновилось вскоре вновь.

Чем больше собиралось доказательств причастности Бухарина к оппозиционному подполью, тем чаще и энергичнее сам он настаивал на своей невиновности. Декабрьский (1936) Пленум ЦК ВКП(б) чуть ли не наполовину был посвящен разбору обвинений против Бухарина и Рыкова. Но решение вопроса все равно потребовалось перенести на следующий Пленум, который состоялся в феврале – марте 1937 года и в преддверии которого Бухарин в свое оправдание подготовил 100-страничное письмо, разосланное членам Центрального Комитета[117].

На том же Пленуме Бухарин выступил с пространной речью в свою защиту. Но под впечатлением от растущего числа улик многие члены Центрального Комитета были настроены против Бухарина. Вопрос рассматривался специальной комиссией ЦК, которая собиралась в дни работы Пленума и проголосовала за арест Бухарина и Рыкова с передачей расследования их дела в НКВД. После чего и тот и другой были 27 февраля 1937 года взяты под стражу.

Бухарин продолжал настаивать на своей невиновности в течение трех месяцев. Известно одно из его писем Сталину того периода; оно датировано 15 апреля 1937 года и отпечатано на 22 машинописных страницах[118].

И вот 2 июня 1937 года наступил перелом: Бухарин вдруг дал очень подробные признательные показания. Все предшествующее время он горячо настаивал на своей полной невиновности даже перед лицом неопровержимых доказательств, предъявляемых теми, кто, по их собственным словам, состоял с ним в одном и том же заговоре.

Почему Бухарин начал признаваться 2 июня 1937 года? Точные причины нам неизвестны, если, правда, не считать объяснений, которые он дал 15 марта 1938 года в своем последнем слове на процессе:

«Я буду говорить теперь о самом себе, о причинах своего раскаяния. Конечно, надо сказать, что и улики играют очень крупную роль. Я около 3 месяцев запирался, если не ошибаюсь. Потом я стал давать показания. Но я должен сказать здесь, в своем последнем слове, что далеко не все исчерпывается уликами. Действительные причины этому заключаются в том, что в тюрьме, в которой приходится сидеть в течение долгого времени при постоянном колебании между жизнью и смертью, возникают вопросы, которые проходят в другом измерении и решаются в других измерениях, чем в обычной практической жизни. Ибо когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь, да еще на теперешнем этапе развития Советского Союза, когда он широким маршем выходит на международную арену пролетарской борьбы? И тогда с поразительной неотвратимостью двойственному сознанию представляется абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И, наоборот, все то положительное, что в Советском Союзе сверкает, все это приобретает другие размеры в сознании человека. Это его в конце концов разоружило окончательно, побуждает и заставляет склонить свои колени перед партией и страной» (выделено нами. – Г.Ф., В.Б.)[119].

Тем же самым словом – «разоружиться» – Бухарин воспользовался в письме Сталину от 10 декабря 1937 года (о самом письме речь пойдет ниже):

«Я на Пленуме говорил таким образом сущую правду, только мне не верили. И тут я говорю абсолютную правду: все последние годы я честно и искренно проводил партийную линию и научился по-умному тебя ценить и любить. 3) Мне не было никакого «выхода», кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: либо иначе выходило бы, что я «не разоружаюсь» (выделено нами. – Г.Ф., В.Б.)[120].

Улики

В последнем слове на процессе Бухарин заявил о желании умереть, раскаявшись перед лицом всего Советского Союза. Отрывок из его речи часто цитируется. Но крайне редко приводится или совсем не упоминается ряд предшествующих фраз из его выступления:

«Я буду говорить теперь о самом себе, о причинах своего раскаяния. Конечно, надо сказать, что и улики играют очень крупную роль» (выделено нами. – Г.Ф., В.Б.).

Иначе говоря, объясняя причины своих признаний, полученных следствием спустя длительное время и после многословных писем и речей в свою защиту, Бухарин, тем не менее, отдает первенство полученным против него доказательствам.

Напомним, как «Толковый словарь русского языка» Д.Н. Ушакова, зафиксировавший в первом издании словоупотребление середины 1930-х годов, трактует использованное Бухариным слово «улика»:

«УЛИКА, и., ж.

То, что является прямым или косвенным доказательством виновности в чем-н[ибудь]., уличающий кого-н[ибудь]. факт, предмет или обстоятельство».

Значение слова более конкретно, чем, например, у его аналогов в английском языке: в русском под уликой понимается не просто «свидетельство» (evidence), а доказательство вины и уличающий факт, позволяющий выдвинуть обвинение. Используя его, Бухарин тем самым вновь и вновь признавал свою виновность.

Словом, на дату получения от Бухарина первых признательных показаний 2 июня 1937 года власти получили неопровержимые доказательства его вины – настолько веские, что все дальнейшие препирательства просто теряли смысл. Однако, какие именно, так и не известно: российские власти не допускают исследователей к архивно-следственным материалам по делу правотроцкистского блока.

В отличие от Радека, который на январском процессе 1937 года признался, что получал, но затем уничтожил письма Троцкого, в бухаринских показаниях личная корреспонденция такого характера нигде не упоминается. Возможно, разгадка кроется в том, что в ходе следствия ему давали знакомиться со стенограммами признаний других подследственных или устраивали очные ставки, на которых его оппоненты строили обвинения, исходя из имеющихся у них сведений. Вообще, об очных ставках с участием Бухарина, состоявшихся после его ареста, ничего не известно. И дело тут вовсе не в том, что они не проводились; просто следственные материалы из уголовного дела Бухарина хранились и продолжают храниться за семью печатями.

Что касается допросов других подследственных, какие-то из них могли появиться лишь до начала июня 1937 года. Выступая на февральско-мартовском (1937) Пленуме ЦК ВКП(б) сам Бухарин не скрывал, что познакомился с большим числом следственных материалов, в которых бывшие соратники инкриминировали ему различные деяния. Увы, ни одна из тех стенограмм не попала в руки исследователей. Бухарин же получал их с декабря 1936-го по конец февраля 1937 годов. И тем не менее никакие из присланных материалов тогда не убедили его дать показания. Что же вынудило его к признаниям месяцы спустя?