Мысль, что надо собраться и сходить – или даже съездить – на поиски новой кружки, всё время зудела, не оставляла в покое. Хотя на самом деле посуды тут хватало, даже когда налетали гости, с газеты есть и из горсти пить никому не приходилось. Отчего же такая спешка?

Ре покосился на отворенную дверь в кабинет. Там в полумраке (гардина с вечера осталась опущенной) угадывался письменный стол, и на нём тускло светилась бумага, белая, не измаранная ещё. «Повесят они меня, за что придётся, – подумал старик спокойно. – И правильно сделают. Но не могу же я сесть и спокойно работать, пока и кружки нет, и вообще на кухне бардак». Он знал, что врёт, что может и сесть, и работать; может, да не хочет, в том-то и всё дело. Не хочет же потому, что для работы необходимо полное душевное равновесие, спокойствие, а его нет – и не из-за кружки даже, а потому, что происходящее вокруг окончательно перестаёт быть понятным, прозрачным. И потому сейчас вместо работы он станет заниматься чем угодно, только не делом. Займётся бытом. Он орудовал веником и совком, превращая занятие это в игру, одушевляя мусор и сражаясь с ним, как с некоей живой силой. Да может быть, и не совсем игрой это было, в глубине души он всегда ощущал природу живой, всю, сама планета – чудилось порой – не просто комбинацией элементов была, на таком уровне сложности всё не может обстоять так примитивно, как мы привыкли полагать, и если планета, не говоря уже о живой (по нашему же определению) природе, и не мыслит, то уж рефлексы-то у неё наверняка есть, без рефлексов ей просто не обойтись. И когда нам кажется, что какие-то события происходят лишь по нашему, людскому соизволению, то на самом деле происходящее – это всего лишь наша реакция, отклик на то, что происходит со всем нашим миром, и это улавливается подсознательно – а иногда, может быть, и сознательно, – оттого и беспокойство, и стремление заглушить это беспокойство нормальной повседневной суетой… Что же это? Ураган, землетрясение, всемирный потоп, или хотя бы всероссийский, нашествие летающих тарелочек? Или очередная катастрофа с энергоснабжением? Да-да, это, как говорится, горячо…

От стоявшего на плите большого таза уже шёл пар, назревало великое посудомытие, занятие грязное, но тем не менее приятное, потому что оно – из тех работ, чей результат видишь сразу и получаешь удовлетворение: покрытая засохшей коркой чёрт-те чего тарелка вдруг, подчиняясь твоей воле и движениям, начинает светиться, как голубая луна в полнолуние, и всё больше места высвобождается на столе, который затем тоже будет вытерт до блеска, и не стыдно будет не только самому войти в кухню, но и кого угодно туда впустить.

«Слушай, – спросил Ре сам себя, – а чем это ты, собственно, занимаешься? Кончай возиться на кухне, займись делом, кацо, займись делом! Не то и в самом деле кто-нибудь нагрянет, даже и кроме дочери, обязательно кого-нибудь да принесёт на субботу-воскресенье. Надо провести снятие остатков в холодильнике и, если понадобится, всё-таки совершить набег на магазины – хотя бы на тот, что в километре. Гости, чаще всего, что-то с собой привозят, но основное дома быть должно, чтобы покормить хотя бы первого приехавшего – а уж другие, если возникнут, сами пробегутся до магазинов, чтобы внести свою лепту…»

Сами, сами, конечно. Потому хотя бы, что собственные возможности его сейчас пришли к концу – в сейфе, как он усмешливо называл один из ящичков стола, оставалось уже всего ничего. Бедой это не грозило – в издательстве (ему позвонили вчера) был уже готов договор, а значит – и денежки, проклятая материя. Вот сейчас вместо посуды надо, наверное, собраться с духом, сесть в электричку, доехать до Москвы, до издательства. Можно успеть ещё в рабочее время. Вот прямо сейчас: раз, два – бросить всё, и вперёд! Что ж ты медлишь, дурак старый?

Медлил он потому, что предчувствие говорило: сиди тихо, не рыпайся, тебе здесь надо быть и сегодня, и завтра, ты тут понадобишься, обязательно понадобишься. Интуиция подводит редко. Но на чём-то она, собственно, основывается? Пока всё вокруг вроде бы выглядит нормально. Что гражданский патруль проходит теперь чаще обычного – ну, народ волнуется, ничего удивительного, но пугает его, скорее всего, его собственное волнение, противоречивость ощущений: с одной стороны, привычным было – любить государя, ему верить, в ущерб всем прочим. С другой же – всякая смена государя могла обернуться катастрофой, потому что на какое-то время становилось неясным, кому верить теперь, если один уже ушёл, а на другого надо ещё поглядеть, чтобы решить: а настоящий ли он, тот, которому верить и которого обожать положено? Каждая такая смена – смутное время в миниатюре. А смутное время – это туман, в котором можешь неожиданно врезаться во что-то неизвестное и непонятное, а ещё вероятнее – оно в тебя врежется. А хуже нет, чем когда выходишь из дома в одной стране, а возвращаешься уже совсем в другой: поменяли страну, а тебя даже и не спросили.

Ладно, хрен с ней, посудой – ещё потерпит. Надо всё-таки разобраться с мыслями. И в первую очередь – не о стране (о ней и без тебя есть кому подумать), но о дочери, о единственном родном человеке. Что-то у неё не так. Раньше было ясно: существовал этот, как его… Тимофей, не то чтобы такое уж золото, но мужик вроде бы определённый, деловой. Но что-то там сломалось, возник кто-то другой, подробности неизвестны, кроме того, что – постарше, военный, полковник, не московский к тому же. Дочь, кажется, им серьёзно заболела, но он как-то быстро исчез. А у неё не спросишь: сразу даёт понять, что это – закрытая тема. Ладно, уж она-то не сегодня-завтра приедет, попробуем деликатно спросить… То ли из-за кружки, то ли ещё из-за чего-то.

Сходить в магазин всё же? Чего-нибудь вкусненького для неё? А в движении, глядишь, и придёт что-нибудь в голову, будущее (как бывает порой) приоткроет глазок, подмигнёт… Да.

Лаптев Семён Никитич, мэр города Москвы, в это же время занимался делом, совершенно предсказуемым. А именно: отменив ранее назначенную встречу с коллегой из города Будапешта, высвободившийся час использовал для серьёзного разговора с политтехнологом Полканом, давним знакомым, с которым до сих пор деловых отношений не возникало – и вдруг он предложил свои услуги на вполне разумных условиях. Разговор оказался неожиданно полезным: Полкан предложил сыграть против Ладкова, сделать подставу. А кроме того, что было, пожалуй, ещё важнее, – предупредил, что Третий собирается провести в Москве демонстрацию (оставаясь, конечно, за ширмой) в пользу своего кандидата. Теперь надо было спокойно взвесить сложившуюся обстановку, продумать и то, что уже было сделано, и другое, что ещё только предстояло осуществить – или, наоборот, ни в коем случае предпринимать не следовало.