Варам пожал плечами.

— Животные-философы. Странная случайность. Редкость.

— Или самая обычная, но…

Она не продолжила.

— Рассеивается? — предположил Варам. — Временно?

— Одна. Всегда одна. Даже если касаешься кого-то.

— Ну, мы можем разговаривать, — неуверенно сказал он. — Это тоже часть жизни. Не только ум ящерицы. Иногда мы перепрыгиваем пропасть.

Свон печально покачала головой.

— Я всегда в нее падаю.

— Гм, — сказал он в замешательстве. — Это ни к чему. Но не вижу, как это может быть правдой. Учитывая, что ты мне рассказала. И что я в тебе видел.

— Все дело в том, что чувствуешь.

Он немного подумал. Над головой мелькали огни, он толкал тележку. В чем правда? Делают поступок хорошим или плохим твои чувства в отношении его или, наоборот, поступок рождает чувства? Или критерий — то, что видят другие? Запутаешься в мыслях. Современное медицинское определение термина «невротик» — просто «склонный мрачно смотреть на вещи». Если у тебя есть такая склонность, думал он, глядя на почти лысую голову Свон, если ты невротик, материал для работы почти неиссякаемый. Правда ли это? Вот они здесь, маленькие комки атомов, которые думают, будто что-то имеет смысл, когда смотрят на звезды или даже идут внутри туннеля, который непрестанно уходит вниз. Но вот комок потеряет связанность и распадется. Так что это: мрачные мысли или хорошие мысли?

Он начал насвистывать начальные такты Девятой симфонии Бетховена, надеясь вывести Свон из угрюмости и переправить на другую сторону с помощью величайшей трагедии маэстро, первой части его Девятой. Перешел на повторяющуюся фразу в конце части, ту самую, которую Берлиоз считал признаком безумия. Повторил. Простая, в сущности, мелодия, которую он не раз насвистывал, поднимаясь на холм. Сейчас они спускаются с вершины огромного округлого холма, но мелодия прекрасно соответствует его настроению. Он снова и снова высвистывал эти восемь нот. Шесть нисходящих, две восходящие. Просто и ясно.

Наконец Свон, сидя в тележке спиной к рукояти, за которую он держался, снова заговорила, глядя перед собой, но голос ее звучал растерянно, и обращалась она как будто бы к Полине.

— Интересно, знают ли люди, что мы живы? Невозможно сказать. Когда-то это было главным, но время изменилось, и ты изменилась, и они. А потом все исчезло. Ей нечего мне сказать.

Долгая пауза. Варам спросил:

— Кто был отцом твоего ребенка? У тебя ведь были дети в обеих ролях?

— Да, но я не знаю, кто отец. Я забеременела на маскараде, когда все в масках. Какой-то мужчина, кто понравился мне внешне. Она знает, кто это, она его выследила.

— Тебе внешне понравился человек в маске?

— Да. Его поведение.

— Понятно.

— Я хотела, чтобы все было просто. Тогда это была обычная практика. Теперь я бы так не поступила. Но все мы крепки задним умом. На несколько лет тебя охватывает мания парности, очень интенсивная, но это глупость, и после ты не можешь смотреть на это без чувства… Начинаешь гадать, хорошо это было или плохо. Тебе его не хватает, но в то же время ты понимаешь, что это глупо, что тебе это не нужно. Я продолжала пробовать всякое, но до сих пор не поняла, что нужно.

— Жить и творить искусство, — сказал он.

— Кто сказал?

— Ты делаешь, а я подумал.

— Не помню. Может, так и было. Но что если я не слишком хороший художник?

— Это долговременный проект.

— Некоторые расцветают поздно, это ты хочешь сказать?

— Да, вероятно. Что-то в этом роде. Ты же не перестаешь пробовать разные возможности.

— Может быть. Но знаешь, хорошо бы хоть в чем-то продвинуться. Не повторять снова и снова те же ошибки.

— Спираль, — предположил он. — Подъем по спирали — делаешь все то же, но на более высоком уровне. В этом искусство, что бы ты ни делала.

— Для тебя — может быть.

— Во мне нет ничего необычного.

— Мне нужны отличия.

— Нет, ничего необычного. Принцип усредненного.

— Ты защищаешь этот принцип?

— Я его пример. Средний путь. Середина космоса. Но в такой же степени, как и все остальные. Необычная особенность бесконечности. Мы все посреди чего-то. Такой взгляд я нахожу полезным. Использую в работе. Чтобы структурировать свой проект, так сказать. Часть философии.

— Философия.

— Да.

Она замолчала и задумалась.

— Может, мы ее проглядели? — сказала однажды Свон, шагая за ним. — Прошли под яркой стороной и под темной тоже и вернулись под солнце? Потеряли счет времени и пространству? Что если к этому привели твоя неумелость, твоя глупость? Совсем как у Полины.

— Нет, — сказал он.

Свон словно не услышала и продолжала перечислять, что они под поверхностью могли сделать не так. Получился поразительно длинный список, мрачно изобретательный: они могли сбиться с курса и в действительности идти на запад; могли попасть в другой служебный туннель, идущий на север; население Меркурия могли эвакуировать, и они остались на планете одни; они могли умереть на солнце, и лифт увез их прямо в ад. Варам гадал, всерьез ли она говорит, и надеялся, что нет. Ее очень многое огорчало. Суточный ритм: возможно, она идет, когда должна бы спать? Много лет назад он узнал, что нельзя доверять мыслям, приходящим между двумя и пятью часами утра: в эти темные часы мозг лишается энергии, необходимой для правильного мышления. В это время мысли и чувства омрачаются, становятся черными. Эти часы лучше проспать, а если не получается — заранее отринуть угрюмые мысли, увидеть, как новый день создает новую перспективу. Он думал, можно ли спросить ее об этом, не обидев. Вероятно, нет. Она и так злится и кажется несчастной.

— Как настроение? — время от времени спрашивал он.

— Мы никогда никуда не придем.

— Вообрази, что еще до того, как оказаться тут, мы и так никуда не приходили. Куда бы мы ни пошли, никуда не придем.

— Но это неправда. Боже, ненавижу твою философию! Конечно, мы куда-нибудь придем.

— Мы много прошли, и нам еще долго идти.

— Ради бога! Будь ты проклят, и твои печенья с предсказаниями тоже! Сейчас мы здесь. Давно. Слишком давно…

— Думай об этом как о монотонном походе. Упорствующем в повторениях.

Тут Свон замолчала, а потом застонала — не сознавая того, она почти мычала. Тихо, жалобно скулила. Некое подобие плача.

— Не хочу разговаривать, — огрызнулась она в ответ на его вопрос. — Заткнись. Отстань. Ты мне не нужен. Когда приходится туго, ты бесполезен.

Вечером они дошли до очередной станции с лифтом. Свон ела так, словно заправляла аккумулятор в машине. Потом долго бормотала — он не мог понять, о чем она говорит. Возможно, общалась со своей Полиной. Это бормотание продолжалось бесконечно и утомляло. Они благополучно облегчились в глубине туннеля, потом легли на матрацы и попытались уснуть. Бормотание продолжалось. Немного погодя она уснула.

Утром Свон отказалась есть, не разговаривала и даже не двигалась. Лежала — в приступе кататонии, или в обмороке, или уже в параличе.

— Полина, ты можешь говорить? — негромко спросил Варан, когда Свон ничего ему не ответила.

Чуть приглушенный голос из шеи Свон ответил:

— Да.

— Можешь рассказать о жизненных показателях Свон.

— Нет, — возразила Свон.

— Доступные мне жизненные показатели почти в норме — кроме сахара крови.

— Тебе нужно поесть, — сказал Варам.

Свон не ответила. Он ложкой влил ей в рот немного питательного бульона и терпеливо подождал, пока она проглотит. Когда Свон, почти не проливая, выпила несколько децилитров, он сказал:

— Наверху полдень. Над нами, на поверхности, полдень. Мы пересекли половину яркой стороны. Думаю, нужно поднять тебя, чтобы ты увидела солнце.

Свон открыла глаза и посмотрела на него.

— Нам нужно его увидеть, — сказал он.

Она попробовала подняться.

— Ты думаешь?

— Это возможно? — спросил Варам в ответ.