Сержант поглядел на меня, словно сквозь туман крайнего изумления и недоумения. Брови его поползли вверх и добрались почти до волос на голове.

— Это поразительное заявление, — произнес наконец сержант.

— Почему? Что в нем такого удивительного?

— Зачем кому-то понадобилось бы красть часы, если можно украсть велосипед?

Внимай его холодной неумолимой логике.

— Я не знаю, что ответить.

— Разве слыхано, чтоб кто-нибудь ехал на часах по дороге или вез мешок с торфом домой на багажнике часов?

— Я не утверждаю, что вор украл мои часы для того, чтобы ездить на них, — воскликнул я. — Скорее всего у него был свой велосипед, и именно на этом велосипеде он и скрылся ночью после кражи.

— Никогда, сколько дышу, не слыхал такого, чтобы кто-нибудь в здравом рассудке крал что-нибудь, кроме велосипедов, — заявил сержант и добавил: — Ну, еще, конечно, крадут велосипедные насосы, и фары, и всю такую прочую велосипедную мелочь. Вы что, хотите убедить меня в том, что мир меняется, а я этого не замечаю?

— Нет, ничего такого я не говорю, — начал я уже сердиться. — Я всего лишь заявляю, что у меня украли часы.

— Ладно, в таком случае нам придется провести официальное расследование и начать поиск, — заявил сержант решительным тоном и широко мне улыбнулся. По его виду было ясно, что он совершенно не верит в мою историю и, более того, считает, что с душевным здоровьем у меня не все в порядке и что теперь он будет потакать мне как ребенку.

— Спасибо, — промямлил я.

— Но все лишь только начнется, когда мы отыщем часы, — суровым голосом заявил сержант.

— Что начнется?

— Когда мы найдем часы, нам придется начать искать их владельца.

— Зачем искать? Ведь я и есть владелец.

При этих моих словах сержант снисходительно рассмеялся и, покачав головой, сказал:

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но, видите ли, закон — исключительно сложный феномен. Понимаете ли, раз у вас нет ни имени, ни фамилии, то это значит, что вы не имеете никаких прав на владение часами, а раз украденные часы не существуют, то когда они будут найдены, их придется возвращать законному владельцу. Раз у вас нет никакого прозвания, то и владеть вы ничем не можете, и вообще вы не существуете, и даже те брюки, которые на вас, на самом деле не существуют, даже несмотря на то, что если смотреть на них с того места, где я сижу, возникает иллюзия их существования и надетости на вас. С другой, совсем отдельной стороны, вы вольны делать все, что вам заблагорассудится, и закон не может вам противодействовать.

— В механизме моих часов было пятнадцать алмазиков, — провозгласил я в отчаянии.

— А вот с той, одной стороны, первой, так сказать, о которой я еще не упоминал, вам можно было бы предъявить обвинение в воровстве или мелкой краже, если бы в то время, когда у вас еще имелись эти часы, вас приняли за кого-нибудь другого.

— Я пребываю в полной растерянности, — вскричал я, и ничего правдивее я не мог бы сказать.

Сержант добродушно рассмеялся.

— Если нам удастся найти часы, — сказал он, ласково улыбаясь, — то у меня такое чувство, что на них будет и звонок, и насос, и руль, и все прочее.

Я, полный дурных предчувствий, стал лихорадочно обдумывать свое положение. Похоже было на то, что никакими усилиями нельзя было заставить сержанта признать существование в мире чего-то иного, кроме велосипедов. Но все же еще одно усилие я решил сделать.

— Насколько я понимаю, — проговорил я холодно и подчеркнуто учтиво, — у вас сложилось такое впечатление, что я утерял золотой велосипед американского производства с пятнадцатью драгоценными камнями в его механизме. Заявляю, что у меня пропали часы, что на них нет звонка, насоса, руля и всего прочего. Звонки устанавливаются только на будильниках, и я никогда не видел часов, ни наручных, ни настенных, с приделанным к ним рулем или насосом.

Сержант снова одарил меня мягкой улыбкой:

— Вот недельки две назад, в этой самой комнате, у конторки, стоял человек и заявлял, что у него пропала мать, почтенная женщина восьмидесяти лет от роду. А когда я попросил этого человека описать внешний вид его мамаши — это нужно, чтоб заполнить официальный бланк, а бланки эти мы получаем за бесценок из управления канцелярских товаров, — так вот, когда я спросил его, как выглядела его досточтимая матушка, то он мне сказал, что у нее на раме и на спицах в нескольких местах имеется ржавчина и что при использовании задних тормозов вся ее задняя часть резко подпрыгивает. Вот так-то.

Сказанное сержантом окончательно прояснило для меня положение, в которое я попал. Только я открыл рот, чтобы высказаться, в дверь заглянул какой-то мужчина, оглядел нас, затем вошел в комнату, тщательно прикрыл за собой дверь и подошел к конторке. Вошедший был человек грубовато-добродушного вида, с красным лицом, в пальто из плотного и толстого материала; его брюки ниже колен были подвязаны бечевкой, как это обычно делают люди, ездящие на велосипеде. Впоследствии я узнал, что его звали Майкл Гилэни. Вместо того, чтобы подойти к конторке и сделать свое заявление, как подобает в общественном месте, а тем более в полицейском участке, он подошел к стене и, подбоченясь, прислонился к ней; при этом он упирался в стену одним локтем и раскачивался.

— Ну что скажешь, Майкл? — спросил сержант любезно.

— Увели, и с концами, — сказал господин Гилэни.

Из внутренней комнаты, в которой полицейский МакПатрульскин решал задачу поедания своего раннего обеда, донесся его громкий призывной клич:

— Сигаретку бы мне, а?

Сержант вытащил из нагрудного кармана еще одну измятую сигарету, протянул ее мне и большим пальцем руки ткнул в воздух в сторону задней комнаты. Я почтительно взял сигарету и направился туда. Уже выходя, я краем глаза увидел и обоими ушами слышал, как сержант открывает огромную учетную книгу и начинает задавать вопросы посетителю с красной физиономией:

— Какая модель? Номер рамы? Фара была на месте? А насос?..

Продолжительная и поразительная беседа, которую я вел с полицейским МакПатрульскиным, вручив сигарету, переданную мне для доставки ему, невольно вызвала в памяти некоторые тонкие соображения де Селби, высказанные им в связи с его исследованиями природы времени и проблемы вечности, а также в связи с его попытками проникнуть в тайну бесконечности, возникающей в системе определенным образом расположенных зеркал[19]. Теория де Селби, насколько я ее понимаю, состоит в следующем:

Если человек стоит перед зеркалом и видит в нем свое отражение, то видимое им не является верным воспроизведением наружности этого человека, а представляет собой его внешность в более молодом возрасте. Пояснения де Селби этого феномена достаточно просты. Свет, пишет он, распространяется с конечной и измеряемой скоростью (и это его утверждение вполне соотносится с данными современной науки). Отсюда следует, что, прежде чем в зеркале появится отражение какого-либо предмета, необходимо, чтобы лучи света сначала упали на этот предмет, потом достигли поверхности зеркала, отразились от него и вернулись к этому предмету — например, к глазам человека, а это значит, что между тем моментом, когда человек бросает взгляд на свое отражение в зеркале, и тем моментом, когда отраженный образ запечатлевается в глазу, проходит определенный и поддающийся измерению промежуток времени.

Пока, можно сказать, все понятно и ясно вне зависимости от того, правильна или неправильна предлагаемая теория; на самом деле промежуток этот столь мал, что вряд ли кто-либо стал бы рассматривать этот феномен как проблему достойную серьезного обсуждения. Но де Селби, как обычно, поставив проблему, продолжает ее рассмотрение, невзирая ни на какие доводы здравого смысла. Он предлагает отразить первое отражение в другом зеркале и считает, что в этом втором отражении можно при тщательном рассмотрении обнаружить отличия по сравнению с первым. Де Селби соорудил систему параллельных зеркал, каждое из которых отражало в бесконечном ряду уменьшающийся образ предмета, помешенного между зеркалами. Предметом этим, конечно, было его собственное лицо, и де Селби утверждает, что он тщательнейшим образом «с помощью мощного телескопа» рассмотрел отражение, отстоящее невероятно далеко от первичного в бесконечном ряду параллельных отражений. Описание того, что он якобы увидел в телескоп, совершенно поразительно. Де Селби утверждает, что по мере того как отраженные его лица уходили в бесконечность, они становились все моложе и последнее отражение, которое ему удалось рассмотреть — увидеть его невооруженным глазом было уже невозможно, — являло собою лицо мальчика лет двенадцати; «с ликом исключительной красоты и благородства», как пишет сам де Селби. Ему не удалось добраться до отражения, в котором он увидел бы себя в колыбели, — «в силу кривизны поверхности земли и ограниченных возможностей телескопа».