В этот день Нина Алексеевна не находила себе места. Не могла объяснить, почему невпопад отвечает на телефонные звонки и вопросы сослуживцев, вернувшись из столовой, с обеденного перерыва, обнаружила вдруг, что кабинет её открыт (забыла запереть), всё утро мучилась догадками — выключила телевизор, уходя на работу, или нет?

Телевизор для неё стал теперь не только источником информации. Нина Алексеевна была уверена, что именно он, этот бездушный электронный ящик, принесет ей дурную весть. И тем не менее, она включала его сразу же, как только возвращалась домой, к каждому выпуску новостей садилась перед экраном, звала мужа:

— Миша! Новости!

Михаил Яковлевич, если был дома, тоже смотрел все выпуски и каждый раз говорил:

— Нина, ну зачем ты так изводишь себя?! С ума можно сойти. Если бы с Олегом что-то случилось, нам бы сообщили.

— Ну кто, кто сообщит? — горячо, нервно возражала Нина Алексеевна. — Если он с Линдой где-нибудь на задании, а там стреляют и некому, помочь!? Или в плен попал… Разве скажут об этом по телевизору?

— Плен… стреляют… — не совсем уверенный в своей правоте говорил Михаил Яковлевич. — Наговоришь Бог знает чего! Сейчас пресса другая, всё рассказывает. Вспомни, дней десять назад, когда была эта заварушка в Гудермесе, — говорили же по телевизору, мы с тобой репортажи смотрели.

— Какие репортажи, Миша?! Дикторша пробормотала что-то невнятное, о каких-то «боестолкновениях». Что это такое — боестолкновение? Кто в кого стрелял? Кто ранен или… А, ну тебя!

— Зачем нам такие подробности, Нина!? Кто о них рассказывать станет? Репортаж — полторы-две минуты, сообщают только факты.

— Подробности — это человеческие жизни, Миша! Судьбы ребят, которые воюют в Чечне. А там и наш сын! И в него там стреляют! И я чувствую, что-то случилось!… Утром, чашка из рук упала, разбилась, на работе сама не своя, ничего в голову не идет, на звонки толком ответить не могу… И ночью сегодня — будто кто в бок толкнул. Проснулась и лежу, не могу спать, мысли одни и те же: как он там? жив? здоров? Не звонит, не пишет. А я с ума схожу, да! Схожу!

Михаил Яковлевич пытался успокоить, жену.

— Не звонит потому, что неоткуда там звонить, он предупреждал, вспомни. А вчера я звонил в УВД. Никаких «чэпэ» с нашими ребятами в Чечне не случилось, меня в этом заверили. Сказали, что в те дни, когда боевики напали на Гудермес, пострадал калининградский СОБР, минометчики из внутренних войск. Да, есть убитые и раненые, но Олега среди них нет.

— Вот видишь, всё-таки был настоящий бой, а не какое-то непонятное «боестолкновение»! Ребята погибли…

Нина Алексеевна, махнув рукой, ушла в спальню, закрылась, а как только прозвучали позывные «Вестей», она сейчас же оказалась у телевизора.

И так — каждый час. Первая кнопка, вторая, третья… И ещё радио на кухне, там рассказывали о всяких делах ещё чаще, с получасовым интервалом, но очень скупо, в двух-трех фразах. То ли этим московским дикторам не разрешали ничего говорить, то ли и, правда, никаких «чэпэ» больше не случалось. Но этому Нина Алексеевна не верила. Она, мать милиционера, воюющего в Чечне, должна была знать правду! У неё всё валится из рук, сердце её рвется на части, в голове — одно: сын, единственный, кровиночка…

Олежек, мальчик мой! Ну дай же знать о себе матери! Пощади её!

Он пришел в себя в военном госпитале, в Ханкале. Лежал в коридоре, на высокой каталке, весь в бинтах, страшно ослабевший, не в силах поднять и здоровую, левую руку. Ногу, правую, не чувствовал вообще.

Коридор госпиталя густо заселён; на всём его протяжении, у стены, стояли обычные солдатские койки, раскладушки, те же каталки, на них — стонущие, матерящиеся и молчаливые, покалеченные солдаты и милиционеры.

— Кто-нибудь… подойдите, — позвал Олег слабым голосом, и — о, чудо! — перед его глазами, возник Лёша Рыжков с толсто забинтованной рукой, прихрамывающий.

— Очнулся, Олег? Молодец. А я тут, рядом. Вижу, ты не реагируешь, ну, думаю, пусть поспит.

— Что со мной, Лёха?

— Старик, тебя сильно зацепило, не позавидуешь. Врачи что-то не очень в твою сторону глядят… Да ты не бери в голову, я тут говорю кое с кем насчет тебя, не думай. Меня тоже чиркнуло, видишь, рука? Да и ещё одна пуля, в тазу где-то.

— В тазу? — машинально, не понимая смысла, переспросил Олег.

— Ага, в какой-там дыре. Скелет наш, человеческий, помнишь? Когда в школе строение гомо сапиенс изучали…

Олег помотал головой, и было не понять: то ли он не помнил где в скелете эти самые «дыры», то ли просто хотел что-то сказать другое, но потерял мысль.

Лёха, явно утешая его, заверил легко:

— Ничего, эскулапы вытащат. Правда ходить больно, видишь, хромаю. А руку рикошетом задело, пуля уже на излёте была, отскочила от кузова.

— А как наши?

— «Урал» сгорел. Смирнов на месте погиб, ему осколок в сердце попал, грудь разворотило. Диму Шевцова не довезли сюда, он в дороге умер. Я с ним на «Жигулях» ехал.

— На каких «Жигулях»?

— А мы же потом, когда «духи» смотались, «УАЗ» остановили и «Жигули»-шестерку. Не помнишь разве?

— Нет… что-то смутное… Больно было, я никогда такой боли не испытывал, Лёха, поверь на слово.

— Чего тут не верить!? Ты стонал, что-то бормотал, потом сознание потерял. Тебя в «УАЗе» сюда привезли.

— А остальные?

— Кузьменков погиб. Который перед тобой сидел, за спиной!

— А-а… Трое, значит. Ну, я четвертый буду. Сил никаких, Лёша! Плывет всё перед глазами…

— Не спеши, старик, смерть подождёт, сам же как-то говорил. Раненый, да. Тяжело. Но ничего, выберемся…

— А те, что в кабине сидели?

— Побитые, но живы. Нуйков лёгким ранением отделался, старшину, правда, сильней зацепило, плечо левое. А старлей ещё там сидел — так ему — в щеку залепили, как раз больные зубы выбило. А он и ехал их дёргать, в госпиталь.

— Мудак этот Нуйков. Если бы мы подождали колонну там, на блокпосту…

— Чего теперь!… Знал бы, где упадёшь, соломку бы подстелил.

— А Ваха этот?…

— Его тоже сразу накрыло. Не копнулся. Я думаю, «духи» знали, что мы его везём. И не хотели, чтобы он в руки нашей разведки попал.