Но почему он сидит в каком-то странном кресле с колесами, почему не встанет, не прикажет ей принести что-нибудь, те же тапочки, она ведь, помнит эти слова: «Апорт, Линда! Тапочки!» И она бы принесла их, подала к самым ногам.

Но хозяин не даёт никаких команд, а только ласкает и говорит вздрагивающим голосом: «Ах ты, моя хорошая, моя дорогая Линдушка!… Соскучилась, вижу. И я скучал по тебе. Мы же с тобой почти полгода не виделись. Как ты там, без меня, а?»

— Всё о»кей, Олег, не переживай.

Рискин — само благодушие, спокойствие. У таких людей — неторопливых, упитанных, умеющих приспосабливаться к любым жизненным невзгодам — практически не бывает проблем. Или они умеют решать их без воплей и нытья. Или эти проблемы за них решает кто-то другой: родители, жёны, влиятельные друзья…

— Серёга, она же исхудала, видишь!?

— Жрёт плохо. — Рискин махнул рукой. — Посмотришь — каша целая. Кость вроде бы обглодает, а на кашу ноль внимания, не силой же её заставлять, покусает.

И он засмеялся — беззаботно и довольный своей «шуткой».

Линда понимала, что речь о ней, слышала своё имя, переводила взгляд с Рискина на Олега, и тот в глазах её читал, как в раскрытой книге: да как же я буду есть эту кашу, если хозяина нет рядом?! Если уехал и пропал, не возвращается, не даёт о себе знать! Какой кусок в горло полезет?!

Она осторожно, деликатно обнюхала ноги Олега, укрытые сейчас клетчатым пледом. Что за странные, резкие запахи?! Плед пахнет нехорошо, лекарствами. Она немного знает эти запахи: их ветеринар на питомнике и вся его маленькая комната пахнут именно так. Некоторое время назад и от Гарсона исходил этот дух ветеринара. Гарсон подрался с Альфонсом на прогулке из-за неё, Линды. Альфонс всё пристраивался к ней сзади, нюхал и работал обрубком хвоста, а Гарсону это не понравилось — он зарычал на Альфонса и пытался его отогнать. Тогда тот и тяпнул его, не раздумывая, за ляжку, прокусил ее. От Рискина досталось обоим, но Гарсона пришлось лечить: ветеринар мазал ранку йодом и сделал укол. Гарсон орал там, в домике ветеринара, было больно и мешал намордник (хотелось ветеринару отомстить за боль). Все собаки в своих вольерах слышали голос Гарсона, помогали ему лаем.

Но хозяин ведь не дрался ни с кем — она, Линда, этого не видела. Почему же от него пахнет лекарством и он сидит, не поднимается?

И это беспокойство Олег легко прочитал в глазах Линды, и снова ласково гладил её, играл шёлковыми ушами.

— Так получилось, — сказал он непонятно для людей, но она почувствовала его виноватую интонацию, простила: значит, так надо, чтобы пахло.

Легонько потянула с него плед — вставай, хозяин, пойдём побегаем, поиграем, я так соскучилась!

У Нины Алексеевны, наблюдавшей за ними и тоже хорошо понимавшей собаку, навернулись на глаза слёзы. Ах ты, божья тварь! Иной человек так не переживает!

Спросила Рискина:

— Серёжа, нельзя ли Линду оставить на денёк-другой? Видишь, она ну, прямо на седьмом небе от счастья! Да и Олег…

— Не знаю. Не положено. — Рискин с тотчас появившимся на лице начальственным выражением дёрнул своим лейтенантским погоном. — Надо разрешения у Шайкина спрашивать.

— Вон телефон, позвони, пожалуйста. Попроси.

Рискин встал, вышел в прихожую, набрал номер.

— Товарищ, майор? Это Рискин. Ну, я сейчас у Александровых, дома. Просят собаку оставить… Как объясняют? Соскучилась сильно, хвостом виляет… И я тоже говорю: не положено. А если срочный, вызов, а собаки нет… Я понял, товарищ майор! Есть!

Вернулся на диван, доложил сухо:

— Вот, начальство не разрешает. Я бы что — я бы оставил. То её надо на питомник везти, а то бы я сразу домой уехал.

— Ладно, что ж… — Олег был явно расстроен.

Мама тоже расстроилась, вздохнула, ушла на кухню. Вернулась с чашками и печеньем.

— Так, ребята, — чаю. Или что покрепче, Серёжа? Олегу ещё нельзя, слаб.

— Не откажусь, Нина Алексеевна. Я же не на машине, у меня что-то движок забарахлил. Мы с Линдой на автобусе прикатили.

Пока мужчины чаёвничали и о чём-то беседовали, Нина Алексеевна на кухне угощала Линду.

— Ешь, ешь, — ласково говорила она. — И правда, исхудала. Уезжала в Чечню такая справная была, толстенькая. А теперь, вон, смотри, рёбрушки, видно.

Рискин, слегка захмелев, расслабившись, доверительно спрашивал:

— Ну, Олег, я так понимаю, пенсию будешь оформлять, инвалидность?

— Не знаю ещё. Вряд ли… Чего дома сидеть?

— На работу, что ли, собираешься выходить?! — удивлению Рискина не было предела. — Не разрешат, ведь! Как ты будешь управляться-то с одной ногой?

— Серёга, я пока окончательно не решил. Но без дела сидеть не собираюсь.

Рискин налил себе ещё стопочку.

— Чудак ты, Олег. Да если бы я оказался в твоей ситуации!… М-м-м! Пожизненная пенсия! Зимой сидел бы дома, а летом — дача, река, рыбалка, свежий, воздух!… Ты поразмышляй. За Линду не беспокойся: собака справная, выученная. Я её под своё крыло возьму, переговорю с Шайкиным. Он не будет против, знаю. Я и сейчас за ней приглядываю. Но чувствуется, что она тебя ждёт, не очень-то контачит… Думай!

— Я думаю.

Олег отвечал теперь односложно, сделал вид, что устал, и Рискин понял намек, засобирался уходить.

Линда, подкрепившись колбаской, заметно повеселела, снова ластилась к хозяину, улеглась у его странного кресла на колёсах.

На прощание Олег прижал её к груди здоровой левой рукой, а она лизнула его больную руку — поправляйся, хозяин.

Едва потеплело и апрельское солнце высушило двор, мама повезла Олега на прогулки.

В лифте они спускались вниз, Нина Алексеевна выбирала во дворе место поудобнее, где меньше было машин и людей, ставила кресло-каталку в сторону, говорила:

— Ну, сынуля, вставай.

Олег за последнее это время малость окреп, по квартире уже передвигался один, опираясь на палочку и цепляясь за мебель и стены, а здесь на улице, хвататься было не за что, разве только за худенькие мамины плечи.

Протез, который ему выдали в местной ортопедической мастерской, был ужасным: ремень через плечо удерживал на культе тяжелую грубую конструкцию, даже отдаленно не напоминающую ногу, просто это была алюминиевая труба с башмаком, ходить на этой трубе было неудобно, больно, и Олег отдыхал через каждые пять минут. Нина Алексеевна видела его страдающие глаза, сама страдала не меньше, но каждый раз просила: