– Жара-то, – говорю, – какая! Как же мы здесь плясать будем?

– Зато пыли нет, – говорит.

– Ведь душно, – говорю.

– Пока мы тут разговаривать будем, еще душней будет, давай начнем.

– А дышать?

– Да давай начнем, а там видно будет.

– Ну, нет, – говорю, – я плясать не буду, сдохнуть можно!

– Ага, – говорит, – дышать не можешь! Испугался!

– Нисколько, просто мне здесь жарко.

– А мне не жарко? Мы с тобой, по-моему, в одинаковых условиях находимся. Спляшем и уйдем. Давай начнем, пока еще жарче не стало, нечего пустыми разговорами заниматься! Ты просто, я вижу, увиливаешь, вот и все!

Я не на шутку разозлился и говорю:

– Давай, пожалуйста, начнем!

Мы встали рядышком, друг на друга покосились, не знали, как начать, а после он крикнул:

– Концерт пляски!

В бане голос раздался глухо и как-то странно.

И мы заплясали. Я два раза поскользнулся, пол был мокрый, но быстро вскакивал, как будто и не падал. Тем более что он тоже поскользнулся. Оказалось, уж не так-то трудно с ним соревноваться, нужно было только начать, а там пошло, а когда он выкрикивал «оп-ля!», я тоже выкрикивал «оп-ля!», ничего в этом такого сложного не было.

Он не останавливался, и я тоже не останавливался, зачем же мне останавливаться, если он не останавливается. Я на него только косился все время, чтобы его из поля зрения не упускать.

Мы вовсю плясали, когда дверь отворилась и вошел начальник лагеря.

– Что там за стук? Что происходит? – спрашивает.

Когда он зашел, мы не видели, только когда он спросил, мы услышали.

Он громко так сказал, во весь голос. А так мы его совершенно не заметили.

Мы остановились.

Санька говорит:

– Мы репетируем.

Он удивленно спрашивает:

– Что репетируете?

– Художественную самодеятельность, – говорит Санька.

– Да вы что, в своем уме?

– В своем, – говорит Санька, – мы с ним соревнуемся.

Начальник лагеря рукой взялся за голову и говорит:

– Здесь?

– А здесь пыли нет, – говорит Санька.

– Пыли нет? – говорит начальник. – Какой пыли?

– Нету пыли, и все! – говорит Санька.

Тогда начальник лагеря спокойно так, тихо говорит:

– Вы, ребята, мне вот что скажите: вот здесь, сейчас, вы плясали или нет?

– Плясали, – говорит Санька.

– Ведь здесь же стоять невозможно, не то что плясать…

– Отчего же невозможно, – говорит Санька, – вы же стоите.

Начальник лагеря развел руками и говорит:

– Удивительные дети!

Он посторонился, а мы с Санькой вышли. Он даже меня не узнал, вот что удивительно!

– Здорово ты все-таки тогда в бане сплясал, – сказал Санька, – я был так удивлен, что всю ночь не спал.

Я стоял возле автобуса, а Санька из окошка выглядывал.

– Имей в виду, – говорил он, – завтра все участники похода в городе встречаются, а потом все в кино пойдем, на какую-нибудь новую картину…

– Мне за этот поход так влетело… – говорю.

– …все участники похода пойдут на новую картину, – твердил Санька, – такая у нас традиция…

– Эх, жалко, мне нельзя!..

Автобусы двинулись к воротам, и я за Санькиным автобусом побежал.

Санька весь из окна высунулся и кричит:

– В двенадцать часов встречаемся в Таврическом саду!

Я рядом бегу и кричу:

– Как же я могу, Саня, я ведь никак не могу!..

– А ты постарайся!

– Как же мне стараться, никак мне нельзя стараться!

Санька долго махал мне рукой.

А я ему махал.

Автобусы свернули, и я перестал махать.

Об этом последнем лагерном дне Санька очень выразительно написал в дневнике:

«Больше уже никаких дней в лагере не предвиделось. Мы все ходили печальные, окидывали взглядами лагерь, и у всех щемило сердце. У Кати Карапузовой так защемило сердце, что ей стало плохо. Ей дали стакан компота, и ей стало лучше. Но вот мы отправились прощаться с озером. Мы долго стояли и прощались с озером и лагерным солнцем. Один мальчишка стоял в воде и ловил рыбу. Мы его уже, наверное, сто раз видели. Но в этот раз он нам показался каким-то другим и родным. И мы поняли, что больше его не увидим. Мы его позвали, но он не откликнулся. Ну и пусть! Он вообще никого никогда не замечает, кроме рыбы. Но вот мы вернулись в лагерь. И вот мы спели несколько песен, поели борщ и второе: курицу со свежим огурцом. А на третье было мороженое. Но вот все съедено, и – о горе! – уже въезжают в лагерь автобусы. Они въезжают один за другим, как танки на параде. Нам захотелось домой, но уезжать нам не хотелось. И вот нам вручают подарки. Некоторые тут же едят подарки, а некоторые везут их домой. На этом я обрываю запись, потому что мне тоже пора садиться в автобус.

Старшина по отправке своего отряда домой

Саня Буртиков»

Тишина была такая в лагере, как будто все умерло. Впечатление жуткое. Никого не слышно и не видно. Кошмар какой-то. Такая тишина – тоска одна. Я и не собирался в лагерь: чего мне там делать, раз все уехали, а потом взял да пошел – и сам не знаю зачем. Дай, думаю, похожу по лагерю, поброжу. Как-никак когда-то меня оттуда вовсю гнали, а тут можно ходить себе сколько угодно. Да толку нету. Чего же ходить, раз никого нет.

Утро было теплое, спокойное, ветра не было. Зверская была тишина.

Я и не знал, что в лагере есть кто-нибудь, я думал, все уехали, а там, оказывается, еще какой-то персонал остался. Они, видимо, после вчерашних хлопот отдыхали.

Хожу я среди тишины и вспоминаю, какая здесь веселая обстановка была.

Первым я повара увидел.

Он как следует зевнул и говорит:

– Здравствуй, не хочешь ли кочерыжку?

Я от кочерыжки отказался, тогда он еще раз зевнул:

– Не хочешь и не надо.

Стоит и зевает.

– Дикая скука какая! С Васькой в город, что ли, уехать? Или не уезжать?

– С каким Васькой? – спрашиваю.

– Да вон…

Гляжу вокруг, никакого Васьки нету. Только крытая такая продуктовая машина стоит, я сразу ее даже не заметил.

А повар говорит:

– …так вот я и думаю, может, мне на ней поехать да время даром не терять. Одно дело – сотни ребят накормишь, а другое дело – самого себя накормишь. Одно дело – ходят вокруг тебя ребятки, довольные, веселые, и говорят: «Вкусно, товарищ повар!» А другое дело – самому себе говорить: «Вкусно, товарищ повар!» Это вещи разные, противоположные…

Я дверцы кузова открыл и внутрь заглянул. Темно. Сплошная пустота.

Только тряпка в углу. А пахнет не то мясом, не то луком, не то сыром.

А повар продолжал:

– …Васька поедет, когда проснется, ему без руля здесь тоже делать нечего. Ему также муторно тут сидеть без всякого дела. Так вот я и считаю, что вполне стоит мне вместе с ним отправляться. На какое-нибудь культурно-массовое мероприятие в городе сходить. А утречком сюда на электричке возвратиться. А как некоторые там на солнышке лежат пузом кверху, так мне эта затея так же муторна, как ничего не делать. Помылся в озере да и вышел. А чего лежать-то? Как некоторые завалятся с утра и лежат, лежат, словно померли. Да они и есть помершие, раз лежат. Живой человек лежать не будет. Он двигаться будет. Он будет действовать. Кашу варить. А полежать, браток, еще время придет. Так что я против этого. Кочерыжку хочешь?

Я опять от кочерыжки отказался, а он продолжал:

– Вот ты, к примеру, какое призвание имеешь? К чему у тебя душа лежит? К какому такому делу?

– К шахматам, – говорю.

– Шахматы – это хорошо!

Он задумался.

– Никогда я в шахматы не играл. В домино играл. Ну, это игры, спорт. А еще к чему у тебя душа лежит?

– К математике.

– Отлично! Хорошо! Бухгалтером, значит, будешь?

– Может, и бухгалтером, а может, и ученым.