Заключения врачей мало что говорят. Да, Гитлер страдал и в более поздние годы болями в желудке и жаловался порой после 1935 года на нарушения кровообращения. Но ни одно из имеющихся заключений врачей не позволяет объяснить его неуемную активность иными, нежели психогенными причинами, известными по биографиям многих исторических деятелей с особо ярко выраженным сознанием своей миссии. Это предположение подтверждается его одержимостью поездками, напоминающей непрерывную попытку бегства, а также бессонницей, которая с каждым годом увеличивалась, а во время войны привела к тому, что день и ночь в ставке фюрера буквально поменялись местами. Задерганность лишала его способности заниматься какой бы то ни было регулярной деятельностью или трудом; то, что он начинал, надо было тут же довести до конца, в этом контексте правдоподобно уверение, что он вряд ли внимательно прочел до конца хоть одну книгу. Словно оглушенный наркотиком, он мог днями не делать ничего серьезного, «дремля, как крокодил в иле Нила», а потом внезапно развивать бурную активность. В относящейся к апрелю 1937 года речи в «орденском замке» Фогельзанг он говорил о своих «расшатанных нервах» и добавил почти заклинающе: «Я должен привести в порядок свои нервы… Это совершенно ясно. Заботы, заботы, заботы, сумасшедшие заботы – это действительно чудовищный груз. Теперь я хочу очень многое перепоручить другим; надо привести опять в порядок нервы» [157]. Стоя перед моделью своей столицы с влажными глазами, он сказал Альберту Шпееру: «Если бы только я был здоров». Многочисленные акции, молниеносный характер которых казался плодом хладнокровного расчета, были не в последнюю очередь выражением этого нетерпения, которое порождалось его предчувствиями смерти: «Я уже не увижу завершения дела!» В речи перед руководителями пропаганды он сказал в октябре 1937 года, согласно записям одного из участников:

В основе все более настойчивого нажима Гитлера был психологический мотив. Многочисленные признаки говорят о том, что у него с конца 1937 года росла озабоченность, как бы приторможенная завершением захвата власти революция не утратила в целом свою динамику и не ушла в песок. Умеренность внутри страны, жесты мира направо и налево, постоянные праздники – короче говоря, весь этот маскарад режима, опасался он, люди могут принять всерьез и вследствие этого можно пропустить момент «броска к великим конечным целям» [159]. В своей почти неограниченной вере в мощь пропаганды он считал ее способной превратить искусно сооруженные идиллические декорации в саму идиллию. В важной секретной речи 10 ноября 1938 года перед главными редакторами отечественной прессы он наглядно проанализировал этот разрыв:

Действительно, со второй половины 1937 года заблокированной радикальной энергии был вновь дан свободный ход, и нация стала последовательнее, чем когда-либо прежде, организовываться в соответствии с предусматривающими использование насилия намерениями режима. Только теперь начался расцвет государства СС, которое находило свое самое наглядное выражение в увеличении числа концлагерей и ускоренном формировании вооруженных эсэсовских соединений. «Красному кресту» было дано указание готовиться на случай мобилизации, а Гитлерюгенду – заменить рабочих, призываемых из военной промышленности. Массивные нападки на юстицию, церкви и бюрократию создавали новые комплексы запуганности, в то время как Гитлер с небывалой резкостью развернул атаки на скептически настроенных интеллектуалов («эти наглые, бесстыжие писаки», совершенно ненужные в качестве «компонентов народного сообщества») и восхвалял простодушных людей. В ноябре 1937 года печать получила директиву не обсуждать публично начавшиеся во всех звеньях НСДАП приготовления к «тотальной войне» [161].

Подготовка в этом направлении проводилась с возрастающей последовательностью и в экономической области. Предприниматели, вопреки теории о мощно доминировавшей роли интересов крупного капитала в «третьем рейхе», опять оказались в положении угодливых исполнителей, которые «имели на политические решения не больше влияния, чем их подсобные рабочие» [162]: если они не справятся с предъявляемыми требованиями, то «погибнет не Германия, а самое большее несколько предпринимателей», заверял Гитлер уже осенью 1936 года в меморандуме, в котором была изложена его экономическая программа. Как всегда, он и тут исходил исключительно из соображений эффективности; истолковывать экономическую политику режима в ключе ее подчиненности идеологическим моментам означало бы уже с самых первых шагов анализа не видеть свободную от доктринерства рассудочность Гитлера в подходе ко всем практическим вопросам; хотя по сути налицо был капиталистический строй, он был многократно завален и искажен до неузнаваемости авторитарными командными структурами.

В меморандуме Гитлер впервые в качестве канцлера обязывающе заявил о своих планах экспансии. Необходимость ускорить их реализацию он обосновывал тревожным положением в области снабжения Германии сырьем и продовольствием, рисуя при этом кошмарные картины чудовищно перенаселенной страны, где на одном квадратном километре проживает 140 человек, этот образ стал к тому времени расхожим штампом. Предпосылкой проведения политики расширения жизненного пространства должен был стать «четырехлетний план» по образцу Советской России. Его осуществление было возложено на Германа Геринга, который, не стесняясь в средствах, не считаясь с затратами и экономическими последствиями, заставлял предприятия выполнять планы обеспечения автаркии и роста военного производства. Все меры, потребовал Геринг на заседании кабинета министров, на котором был изложен меморандум Гитлера, должны выполняться так, как если бы «над нами нависала угроза войны», несколько месяцев спустя он разъяснял на встрече с промышленниками, что сейчас главное не экономичность производства, а вообще производство – это была последовательная программа хищнической эксплуатации ресурсов, которая была нацелена на завоевательную войну и оправдывалась только ею: надо «постоянно помнить, – заявлял во время войны сам Гитлер, – что в случае поражения все, как ни крути, будет потеряно» [163]. Когда Яльмар Шахт стал критиковать эти методы, произошел разрыв, в результате которого ему пришлось вскоре уйти из кабинета министров[164]. Теперь Гитлер считал, что время выжидания истекло. В меморандуме он заявлял, что переход экономики на военные рельсы должен проводиться «в том же темпе, с той же решимостью и, если необходимо, с той же беспощадностью», как политические и военные приготовления к войне; эта цель была сформулирована им в заключительных строках меморандума: «Я ставлю следующие задачи: первая – через четыре года немецкая армия должна быть боеспособна; вторая – через четыре года немецкая экономика должна быть готова к войне» [165].