Гитлер поделил письмо Рузвельта на 21 пункт, на которые он отвечал раздел за разделом. Американский президент, заявил он, указал на общий страх перед войной, но ведь Германия не участвовала ни в одной из 14 войн, которые прошли после 1919 года – их вели государства «западного полушария», от имени которых выступил президент; Германия не имела также никакого отношения к 26 насильственным и кровавым интервенциям этого периода, в то время, как США имеют на своем счету шесть случаев военного вмешательства. Далее президент ратует за решение всех проблем с помощью конференций, но та же самая Америка выразила в самой резкой форме неверие в эффективность конференций, покинув Лигу наций, «величайшую конференцию всех времен», куда, кстати, вероломным образом не допускали Германию. Несмотря на этот «самый горький опыт», страна только при его правительстве последовала примеру США. Президент выступает поборником разоружения, но Германия навсегда усвоила урок бессмысленности этой затеи после того, как она появилась в Версале безоружной за столом переговоров, и «с ней обращались с еще меньшим уважением, чем раньше с вождями индейцев сиу». Рузвельт проявляет такой интерес к намерениям Германии в Европе, что напрашивается встречный вопрос, какие цели преследует американская внешняя политика в отношении государств Центральной и Южной Америки. Г-н президент, конечно, воспринял бы такой вопрос как бестактный и сослался бы на доктрину Монро; и хотя германское правительство сочло бы естественным поступить так же, оно обратилось к каждому из названных Рузвельтом государств и запросило, чувствуют ли они угрозы со стороны Германии. Ответ был «сплошь отрицательным»; правда, издевательски продолжал Гитлер, «до некоторых из указанных государств и наций этот мой вопрос не мог быть доведен, потому что они, как, например, Сирия, в настоящее время не свободны, а оккупированы вооруженными силами демократических государств и тем самым содержатся в бесправном положении». Тем не менее германское правительство готово дать каждому из указанных государств гарантии ненападения, если они сами того пожелают. Затем он продолжил:

Речь Гитлера содержала, однако, не только риторические эффекты, но и серьезное политическое решение. Двумя днями раньше Англия ввела всеобщую воинскую повинность, и в ответ на это Гитлер расторг теперь германо-английское морское соглашение и договор с Польшей. Несмотря на всю драматичность, это заявление не имело непосредственных последствий, оно было лишь жестом. Но тем самым Гитлер аннулировал содержавшееся в соглашениях такого рода обещание решать все спорные вопросы мирным путем. Скорее всего, этот жест можно было сравнить с гарантиями, обещанными западными державами Польше, или демаршем Рузвельта; это было моральное объявление войны. Противники заняли позиции.

Свою речь Гитлер произнес 28 апреля, а 30 апреля британский посол в Париже спросил французского министра иностранных дел Бонне, «что его превосходительство думает о несколько жутковатом молчании г-на Гитлера относительно России». И действительно, Советский Союз, который до сих пор присутствовал в виде мощной тени на периферии, начал в этот момент выдвигаться в центр событий; сдержанность Гитлера, точно также как внезапно развернувшаяся активность западных держав в отношении Москвы, были симптомами изменяющегося положения. Тем самым началось тайное соревнование за союз, подогреваемое со всех сторон недоверием, страхом и ревностью, его исход должен был решить исход в пользу войны или мира.

Первый ход сделала 15 апреля Франция, предложив Советскому Союзу переработать двусторонний договор 1935 года с учетом изменившегося положения в мире. Ибо система коллективной безопасности, которую умиротворители позволили Гитлеру выбить из своих рук во времена прекраснодушных заблуждений, и теперь спешно пытались построить заново, могла обрести устрашающее действие и убедить Гитлера в бесперспективности насильственных действий только благодаря участию Москвы. Однако переговоры, к которым вскоре присоединилась и Англия, страдали от недоверия участников. Сталин не без оснований сомневался в решимости западных держав к сопротивлению, в то время как западные державы в свою очередь, прежде всего Англия в лице Чемберлена, не могли преодолеть глубоко укоренившегося предубеждения, которое буржуазный мир испытывал к стране мировой революции. Кроме того, заинтересованность Москвы уменьшилась, поскольку неловкая дипломатия Запада и так обязалась оборонять все предполье Советского Союза от Балтийского до Черного моря.

Кроме того, позиция западных держав на переговорах осложнялась постоянными помехами со стороны восточноевропейских наций, которые горячо противились всякому союзу с СССР и рассматривали его обещание гарантий как гарантию собственной гибели. И действительно, западным дипломатам пришлось скоро убедиться, что Москву можно было привлечь на свою сторону лишь значительными территориальными и политическими уступками, которые не столь уж отличались от тех, которые они не желали предоставлять Гитлеру как раз с помощью Советского Союза. Поскольку усилия западных держав исходили из принципа защиты малых от экспансионистского голода больших, они должны были столкнуться с неразрешимой дилеммой: «На основании этих принципов, – верно охарактеризовал французский министр иностранных дел это сложное положение, – договор с Кремлем не заключить, ибо это не принципы Кремля. Где нет общности принципов, вести переговоры на их основе нельзя. Здесь может господствовать древнейшая форма человеческих взаимоотношений: насилие и обмен. Можно договориться о балансе интересов: есть надежды приобрести выгоды и желание избежать ущерба, есть стремление захватить добычу и не подвергнуться насилию. Все это может быть уравновешено: ход за ходом, наличное за наличное… Однако западная дипломатия являет картину прекраснодушного и мечтательного бессилия» [270].