Уже ночью 23 августа Риббентроп и Молотов подписали пакт о ненападении и секретный дополнительный протокол, который стал известен лишь после войны, когда его подбросили немецкой защите во время Нюрнбергского процесса [291]. В нем стороны договорились поделить Восточную Европу в случае «территориально-политического переустройства» по линии сфер интересов, которая, начинаясь от северной границы Литвы, проходила по рекам Нарев, Висла и Сан. Совершенно определенно оставался открытым вопрос, «является ли в обоюдных интересах желательным сохранение Польского государства и каковы будут границы этого государства». Эти сухие формулировки обнажали империалистический по своей сути характер соглашения и неопровержимо свидетельствовали о его взаимосвязи с запланированной войной.

Об эту взаимосвязь, в конце концов, разбивались обстоятельные советские попытки оправдаться. Конечно, Сталин мог сослаться на многочисленные обоснованные мотивы заключения пакта о ненападения. Он давал ему знаменитую «передышку», отодвигал передний рубеж системы обороны страны в западном направлении на расстояние, которое, может быть, имело решающее значение, и он давал прежде всего уверенность, что склонные к колебаниям западные державы необратимо будут находиться в конфликте с Германией, когда Гитлер вернется к своей сокровенной цели и нападет на Советский Союз; апологеты Сталина утверждают, что он сделал 23 августа 1939 года то же самое, что Чемберлен годом раньше в Мюнхене: как Сталин теперь сдал Польшу, чтобы выиграть время, так и тот в свое время пожертвовал Чехословакией. Но ни один из этих аргументов не может заставить забыть о секретном дополнительном протоколе, который превращал пакт о ненападении в пакт о нападении, и Чемберлен никогда не делил с Гитлером сферы интересов, несмотря на неоднократные предложения последнего, наоборот, он разбил его великую мечту: беспрепятственно навалиться на Советский Союз, руководители которого проявляли теперь гораздо меньше совестливости, чем он. Какие бы тактические и обусловленные реальной политикой элементы оправдания, выдерживающие в конце концов более или менее строгий анализ, ни использовались в советских работах, ясно, что дополнительный протокол был «недостоин идеологического движения, которое утверждало, что обладает самым глубоким пониманием исторического процесса» [292] и никогда не понимало мировую революцию как акт голого расширения сферы господства, а расценивало и отстаивало ее как ни много ни мало мораль человеческого рода.

Примечательно, что вечер в Москве прошел почти что в дружеской атмосфере. Риббентроп сообщал позже, что Сталин и Молотов были «очень милы», он чувствовал себя «среди них словно среди старых товарищей по партии» [293]. Правда, когда этой ночью речь зашла об Антикоминтерновском пакте, автором которого был он сам, Риббентроп почувствовал некоторое замешательство; но приветливое отношение Сталина ободрило его на подшучивание над пактом. Согласно отчету одного из немецких участников, он заявил, что соглашение «направлено не против Советского Союза, а против западных демократий… Г-н Сталин, – говорится далее в отчете, – бросил реплику, что „антикоминтерновский пакт напугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев. Рейхсминистр иностранных дел согласился с этим и шутливо добавил, что г-н Сталин конечно же напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем лондонское Сити и мелкие английские торговцы“. Далее говорится:

Казалось, что под здравицы и звон бокалов растворилась камуфлирующая завеса многолетней вражды, и только теперь, в роковой интимности этой речи, обнажилась близость двух режимов для них самих и остального мира. И на самом деле, 23 августа 1939 года всякий раз служило исходной точкой доказательства совпадения их сути, которое в гораздо большей степени было совпадением в выборе средств и, как теперь стало очевидно, государственных деятелей. Сталинский тост в честь Гитлера не был фразой, как это часто утверждают, и свои сказанные при прощании[295] слова он соблюдал не без педантичной верности. Вопреки всем предвестиям и обоснованным предупреждениям, он без малого двумя годами позже, в июне 1941 года, до последнего момента не хотел верить в нападение Гитлера на Советский Союз, мимо выдвигающихся на исходные рубежи немецких войск на запад мчались составы с советскими поставками во исполнение обязательств по действующему экономическому соглашению. Поразительное легковерие недоверчивого лукавого советского властителя обусловлено не в последнюю очередь тем восхищением, с которым он относился к человеку, поднявшемуся из низов в разряд фигур исторического значения: в Гитлере он уважал единственного равного себе деятеля своего времени, и, как известно, на это чувство Гитлер отвечал взаимностью. Вся «смертельная вражда» никогда не могла ослабить взаимное чувство признания величия друг друга, поверх идеологических барьеров они чувствовали себя по-своему связанными тем рангом, который присвоила им история. Румынский министр иностранных дел Григоре Гафенку цитировал в книге воспоминаний размышления Альбера Сореля о первом разделе Польши: «Все, что отдаляло Россию от других держав, сближало ее с Пруссией. Как и Россия, Пруссия была парвеню на большой мировой сцене. Ей приходилось силой прокладывать дорогу в будущее, и Екатерина видела, что Пруссия полна решимости добиться этого большими средствами, используя большие возможности и большое рвение» [296]. Эти слова точно описывают как ситуацию, так и психологию обоих преемников – их беспокойную волю к изменениям, гигантские мечтания и их в корне преобразовавший мировую арену стиль, который свел их воедино в одном из самых драматических поворотных моментов истории. «Он не из тех, кто упускает исторические шансы», – говорил иногда Гитлер, выражая тем самым и мнение своего визави о нем самом. Протесты недоумевающих приверженцев их не волновали в равной степени. В то время как компартии вследствие московского пакта оказались в одном из тех кризисов, которые лишили их последней привлекательности, утром 25 августа возмущенные сторонники Гитлера бросили многие сотни нарукавных повязок со свастикой через ограду Коричневого дома в Мюнхене [297].

В тот же день отбыли из Москвы западные военные делегации, которых провожали малоизвестные московские генералы. Накануне они просили в письме маршала Ворошилова о встрече, но ответа не получили. Ворошилов позже ссылался в свое извинение на то обстоятельство, что он был в это время на утиной охоте.

С заключением московского договора, с точки зрения Гитлера, были созданы все условия для быстрого, ошеломляющего триумфа над Польшей; происходившее далее было механическим процессом, «вроде того, как горит бикфордов шнур». Поэтому в оставшееся время все его внимание было направлено на попытку усилить свое алиби, не допустить помех и еще больше отдалить западные державы от Польши, хотя эту дистанцию и так уже, как казалось, удалось сделать значительной. С этими тремя целями были связаны все инициативы и последние предложения оставшихся восьми дней, на которые возлагалось так много напрасных надежд.