Начиная с зимней катастрофы, когда ему впервые явился призрак поражения, Гитлер посвящает всю свою энергию – больше, чем до того, – кампании в России и все явственнее пренебрегает из-за нее всеми другими театрами военных действий. Разумеется, он любил думать широкомасштабными категориями – веками и континентами – но Северная Африка, к примеру, все равно находилась от него на очень большом расстоянии. Во всяком случае, он так никогда и не осознал стратегического значения Средиземноморья и тем самым в очередной раз показал, насколько аполитичной и абстрактной, насколько «литературной» была, собственно говоря, его широкая мысленная жестикуляция. Из-за неустойчивости его интереса, нехватки поставок и резервов наступательная сила Африканского корпуса оказалась утраченной, да и подводный флот пострадал из-за сангвинической стратегии Гитлера: к концу 1941 года в боевом состоянии находилось не более шестидесяти подводных лодок, а когда год спустя было, наконец, введено в битву при близительно сто единиц, вскоре противником была налажена стимулированная серией крупных немецких успехов система заградительных мер, что и привело к перелому.

Изменилась теперь и картина войны в воздухе. В начале января 1941 года британский кабинет принял стратегический план воздушной войны, направленный на то, чтобы серией целенаправленных бомбардировок вывести из строя промышленность Германии, производившую синтетическое горючее, и, парализовав таким образом «становой хребет», парализовать все военные действия рейха. Однако этот план, немедленное претворение в жизнь которого наверняка придало бы иной ход военным событиям, был осуществлен лишь через три с лишним года [479]. В промежутке же на передний план выдвинулись другие намерения, в первую очередь идея сплошной бомбежки по площадям, представлявшая собой воздушный террор против гражданского населения. Этот новый этап начался ночью 28 марта 1942 г. крупным налетом королевских военно-воздушных сил на Любек, и старый, богатый традициями бюргерский город заполыхал, как говорилось в официальной сводке, «как сухие дрова». В ответ на это Гитлер отозвал с Сицилии две эскадры бомбардировщиков числом около ста машин, которые в последующие недели предприняли «налеты возмездия», так называемые «рейды по Бедекеру»[480], на достопримечательности старинных английских городов. Все размеры наступившей за это время перемены в соотношении сил проявились, когда англичане уже в ночь с 30 на 31 мая 1942 года ответили первым с начала войны «налетом тысячи бомбардировщиков». Во второй половине года к ним присоединились и американцы, и начиная с 1943 года Германия подвергается уже непрерывным атакам с воздуха в виде круглосуточных бомбежек. Имея в виду заметно изменившееся положение, Черчилль сказал в речи в резиденции лорд-мэра Лондона: «Это еще не конец. Это даже не начало конца. Но это, может быть, конец начала» [481].

События на фронтах подтвердили эту оценку. 2 ноября, после десятидневной массированной огневой подготовки, генерал Монтгомери, имея многократное преимущество в силах, прорвал немецко-итальянские позиции у Эль-Аламейна; вскоре после этого, в ночь с 7 на 8 ноября, английские и американские войска высадились на берегах Марокко и Алжира и захватили Французскую Северную Африку до самой тунисской границы; еще через десять дней с небольшим, 19 ноября, две советские группы армий в круговерти пурги начали контрнаступление и после удавшегося прорыва на румынском участке фронта окружили между Волгой и Доном около 220 000 солдат, 100 танков, 1800 орудий и 10 000 машин. Когда генерал Паулюс доложил, что он окружен, Гитлер приказал ему перенести свой командный пункт в город и занять круговую оборону: «Я не уйду с Волги!» Еще за несколько дней до того он в ответ на просьбу Роммеля дать ему разрешение отступить телеграфировал: «В том положении, в каком Вы находитесь, не может быть иной мысли, как выстоять, не отступать ни на шаг и бросать в сражение любое оружие и каждого бойца, которые еще могут найтись… В истории был не один случай, когда более сильная воля брала верх над более сильными батальонами врага. Но своим войскам Вы не можете указать никакого другого пути, кроме пути к победе или смерти» [482].

Три ноябрьских наступательных операции стали вехами перелома в войне – инициатива окончательно перешла на сторону противника. Словно желая еще раз доказать самому себе свою способность принимать достойные полководца решения, Гитлер 11 ноября отдает приказ о вступлении в неоккупированную часть Франции, а в речи, посвященной очередной годовщине ноябрьского путча 1923 года, торжественно заявляет, как будто стремясь зафиксировать публично и тем самым лишить себя свободы принятия какого-либо оперативного решения, о взятии Сталинграда как о выдающейся победе. Одновременно он застывает на позиции той особенной неустойчивости, какая возникает только на почве рухнувших ожиданий. «От нас больше не будет предложения о мире», – восклицает он. Ибо в отличие от кайзеровской Германии во главе рейха стоит теперь человек, который «всегда знал только борьбу, а вместе с нею всегда только один принцип: бить, бить и снова бить!» Решает тот, «кто нанесет последний тумак». Он говорит:

Отныне это становится его новой стратегией, заменившей все прошлые концепции: Держаться! До последнего патрона! Когда поражение Фрицатья, «распознали международное еврейство во всей его дьявольской опасности» [484].

Явления интеллектуального разложения сопровождаются повсеместно ощущаемым процессом распада в технике руководства. Вечером после начала высадки союзников в Северной Африке Гитлер произнес упомянутую речь в Мюнхене и отправился затем, в сопровождении своих адъютантов и лично близких ему лиц, в «Бергхоф» в Берхтесгадене, Кейтель и Йодль поселились там в здании на окраине, штаб оперативного руководства вермахта находился в спецпоезде на станции Зальцбург, тогда как генеральный штаб сухопутных войск, практически занимавшийся операциями, располагался далеко отсюда, в мазурской штаб-квартире близ Ангербурга в Восточной Пруссии. И в течение последующих дней Гитлер оставался в Берхтесгадене и вместо того, чтобы обсуждать и организовывать меры по обороне, он испытывал чуть лине эстетическое удовлетворение от того, что именно против него была мобилизована эта гигантская армада; он опьянял себя возможностью – между тем уже упущенной – развернуть далеко идущие операции и критиковал осторожные действия противника: сам он, но его словам, высадился бы непосредственно у Рима, что было бы короче и психологически эффективней, и таким манером блокировал бы войска «оси» и в Северной Африке, и в Южной Италии и уничтожил бы их [485].

А в это время кольцо вокруг Сталинграда все сужалось. Только вечером 23 ноября Гитлер возвратился в Растенбург, и так и остается неясным, то ли он недооценивал серьезность положения, то ли хотел своим демонстративным спокойствием скрыть это от себя и своего окружения. Во всяком случае, он попытался отказать Цайтцлеру, когда тот попросил о встрече, ссылаясь на необходимость принятия ряда срочных решений, и уговаривал его перенести их разговор на следующий день. Когда же начальник генерального штаба этому не поддался и предложил незамедлительнейшим образом дать приказ 6-й армии вырываться из «котла», произошла одна из тех стычек, которые будут потом вновь и вновь повторяться до первых дней февраля, когда гитлеровская стратегия выстоять обернется сокрушительным поражением. Около двух часов ночи Цайтцлеру еще хотелось верить, что он убедил Гитлера, во всяком случае, он сообщил штабу группы армий «Б» о своем ожидании получить ранним утром подпись под приказом вырываться из окружения. На деле же Гитлер, вероятнее всего, пообещал это лишь для видимости и тем самым положил начало многовариантным разногласиям последующих недель. Привлекая на помощь все свое искусство убеждения, то путем долгого успокаивающего молчания, то безудержными излияниями по второстепенным вопросам, то уступками в другой области, то отупляющим воздействием своего огромного цифрового репертуара, и притом со все более возрастающим упорством, Гитлер продолжал настаивать на своем решении. Вопреки своему обыкновению, он пытался порой даже подкрепить его мнением третьих лиц. Умело действуя психологически, он заставил Геринга, чей престиж весьма пошатнулся, и который, казалось, только и ждал случая выделиться своим оптимизмом, подтвердить, что его люфтваффе в состоянии обеспечить снабжение окруженных войск [486]; в ходе дебатов с Цайтцлером он вызвал Кейтеля и Йодля и, стоя, с торжественным выражением на лице, задал вопрос о точках зрения руководства ОКБ, штаба оперативного руководства вермахта и генштаба: «Я должен принять очень трудное решение. Прежде чем я это сделаю, я хотел бы слышать ваше мнение. Должен я отдать Сталинград или нет?» Как всегда, злополучный Кейтель подтвердил его позицию, «сверкая очами: „Мой фюрер! Оставайтесь на Волге!“ Йодль порекомендовал обождать, и только Цайтцлер вновь ратовал за то, чтобы вырываться, так что Гитлер смог резюмировать: „Вы видите, господин генерал, не я один придерживаюсь этого мнения. Его разделяют оба эти офицера, которые выше вас по званию. Итак, я остаюсь при моем прежнем решении“ [487]. Порой напрашивается впечатление, что Гитлер искал под Сталинградом, после столь многих половинчатых, неполноценных успехов, наконец, окончательного расчета – не только со Сталиным, не только с противниками этой ставшей почти необузданной войны на всех фронтах, но и с самой судьбой. Кризис, становившийся все более очевидным, его не пугал, более того, каким-то непостижимым образом он даже верил в него. Ибо исстари, начиная с партийных дискуссий летом 1921 года, это было его постоянно триумфально подтверждавшимся рецептом успеха – прямо-таки искать кризисы, чтобы их преодолением обрести новую динамику и уверенность в победе. Если битва за Сталинград и не была выдающимся кульминационным пунктом боев в общем ходе войны, то она была таковым для Гитлера: «Если мы поступимся им – Сталинградом – то поступимся, собственно, всем смыслом этой кампании», – заявил он [488]. В своей тяге к мифологизации он наверняка воспринимал как некий знак то, что в этом городе он наносил удар по имени одного из своих противников-символов, – здесь хотел он победить или погибнуть.