Так повторяется через каждых три-четыре дня вот уже полтора месяца. Радист говорит: „Как же, Михаил Григорьевич, Совинформбюро сообщило: двадцатого мая наши войска оставили Керченский полуостров, а мы тут кукиш кажем немцу, неужели Совинформбюро поправочку не объявит?“

Был бы передатчик, мы и сами бы это сделали: граждане, извиняемся, полуостров не оставлен.

Вернулись разведчики. Посылаем их перед каждой новой вылазкой. Молчат.

— Что случилось?

Леня Карацуба отвечает:

— Полундра, товарищ старший лейтенант. Нас огородили проволокой, обнесли дотами, через каждые десять метров гнездо установили, пулеметы и овчарки— не пройти…

Послали в разведку Шкоду с группой командиров. Тот же доклад. Потом комиссар с группой. Манукалов не вернулся. Как же я без комиссара? Лично пошел. У самого входа кто-то лежит с простреленной головой. Комиссар? Он еще был жив. Принесли в госпиталь. Два дня жил. Карацуба не отходил от него ни на минуту, ухаживал, не спас, скончался Манукалов…

…Жена старшего лейтенанта Нестеренко Аня шепчет мне на ухо:

— Михаил Григорьевич, крысы появились в катакомбах… Мы их ловим. Только боюсь я, пухнут люди, не от них ли?..

Шкода слышит наш разговор, роняет:

— Плохо прожаривают…

Я закрываю уши. Вскакиваю и бегу в освещенный плошками отсек. Замечаю приколотую к щиту стенную газету. Смотрю, свежая дата — 29 июля. Читаю: „Партийное собрание прошло хорошо. Наш командир М. Г. Поважный переведен из кандидатов в члены Всесоюзной Коммунистической партии большевиков.

Товарищи, победа будет за нами!

Смерть немецким оккупантам!“

…Что-то сильно давит на грудь. Дышать нечем.

— Газы!

— Всем отойти в дальнюю глубину! — нахожу в себе силы крикнуть. — Приказываю… в глубину…

Раненые не могли отойти.

Похоронили многих.

— Конец, что ли? — кричит Леня. — Полундра! Я эту машину расшибу.

Какое мужество! Трудно было, но Карацуба сдержал свое слово: ночью с группой бойцов Леня подорвал машину, которой фашисты нагнетали в подземелье газ.

…Николай Шкода настороженно смотрит в потолок:

— Слышишь, Михаил Григорьевич? Бурят.

Грохнули взрывы… Один, второй, третий…

Уже произведено шестьсот взрывов. Варвары! Подлые убийцы. Утром захрипел репродуктор, установленный немцами наверху, у пролома. Потом звонко, отчетливо:

— Господин Поважный, если вы выйдете из каменоломен без оружия, немецкое командование гарантирует вам жизнь и хорошее обращение.

Наш ответ: взорвать репродуктор.

Калабуков говорит:

— Тоже дураков нашли, — он доволен удачной операцией, советует мне попробовать связаться с Центральными катакомбами: мы убеждены, что там сражаются наши бойцы. У нас нет ничего — ни продуктов, ни воды. Камни высохли, оружие заржавело, смазывать нечем, может быть, товарищи из Центральных каменоломен помогут нам.

Калабуков берет с собой сержанта, Я даже фамилии не знаю этого младшего командира: он из той роты, которая была сформирована из прибившихся к нам бойцов. Рота эта уже никогда не выйдет из катакомб. Она полностью погребена взрывом в слепом отсеке. Узнают ли когда-нибудь имена этих мужественных людей? Я запомнил лишь фамилию политрука — Таранин, кавалерист, в папахе…

Ушел Калабуков. Ждем два дня. Леня качает головой.

— Ты что, Карацуба…

— Калабуков убит, там, неподалеку от входа, а сержанта нет. Я им сейчас брызну в лицо огнем, — он берет автомат. — Меня… взрывами не возьмешь. — Опухший, продымленный, он, качаясь, шагает к выходу. Слышится взрыв гранаты. Я вздрагиваю.

— Леня, осторожно!..

Не вернулся Карацуба. Не вернулась и Зина. Придется ли встретиться? Дочь моя, ты слышишь?..

Темнота, густая, непроглядная. У меня борода до колен. Сегодня 31 октября, шесть месяцев не брился: ни минуты свободного времени, бои, бои, шесть месяцев подряд — разведка, бой, взрывы. Сколько осталось?.. Писаря уже нет, строевую некому составить.

— Это кто тут поблизости? Это ты, Николай? А еще кто?

— Да это, командир, Борька-одессит, твой ординарец, — отвечает старший лейтенант Шкода.

— Пошли в разведку.

Ноги тяжелы, будто на них гири. И руки опухшие. Мы останавливаемся у колодца. Так светло, что нельзя смотреть. Я закрываю глаза.

— Немцы, — шепчет Шкода и толкает меня в спину. Руки тяжелые-тяжелые, не слушаются руки.

Последний приказ: не сдаваться!

Прыгаем в колодец. Мысль одна: не заметили бы».

8 ноября 1942 года из Керчи вышла грузовая машина. Ее вел шофер-гестаповец, рядом с ним сидел мордастый офицер. Он то и дело высовывал из кабины голову и бросал находящимся в кузове автоматчикам:

— Смотреть!

Поважный приоткрыл один глаз. Лицо его было в синяках и ссадинах. Он вспомнил, как еще до наступления немцев в Крыму вел батальон в атаку. Тогда он был ранен в лицо осколком мины. Ему приказывали отправиться в медсанбат морской бригады, он не покинул поле боя: вынул из сумки пуховую подушечку и прикладывал ее к ране. Подушечка сделалась тяжелой и мокрой от крови, а боли никакой не чувствовал. Потом уже, когда батальон оседлал высоту, пошатнулся и упал, но не потерял сознание… А вот в колодце потерял, от ушиба что ли, или от истощения. Пришел в себя в немецком штабе. Его сильно били: фашистам хотелось знать, сколько осталось в катакомбах бойцов. Он отвечал: тысячи!

Потом повели на расстрел. Впереди стоят десять автоматчиков и один офицер. Позади обрыв. Ветер колышет бороду, играет, ласковый, мягкий. Не расстреляли, вновь привели в штаб, бросили в машину…

Человек, лежащий рядом с ним, застонал. Поважный присмотрелся: лицо соседа, хотя и было изуродовано побоями, показалось знакомым. Поважный напряг память и вспомнил: батальонный комиссар Парахин, раньше он видел его в штабе армии и потом несколько раз, когда тот приходил к морским пехотинцам.

В Симферополе их поместили в одну камеру, узкую комнатушку с сырым бетонным полом и единственным, сколоченным из грубых досок, топчаном. Парахин лежал на холодном полу. Поважному разрешили присесть на топчан. В дверях неотлучно дежурили два гестаповских автоматчика.

Через каждых два часа батальонного комиссара уводили на допрос. Через каждых два часа его приносили и полуживого бросали на пол. Как только возвращалась к нему память, он напрягался и шептал:

— Коммунисты, вперед… Мы победим.

Потом его не принесли. Гестаповец подошел к Поважному, приказал подняться.

— Комиссар ваш расстрелян, Аджим-Ушкай капут. Поняль?!

По городу ходили слухи: немцы ворвались в Центральные катакомбы и взяли в плен штаб подземного гарнизона. Через некоторое время эта версия опровергалась утверждением очевидцев: не так это было, наши сами вышли из каменоломен и с песней пошли в атаку на врага. Впереди шли комиссар Парахин, подполковник Бурмин и несколько пограничников. Силы были неравными, и многие советские командиры ранеными остались на поле боя. Их взяли в плен…

Так ли это было, Константин Иванович Моисеев, бежавший из лагеря военнопленных и теперь скрывавшийся на окраине Керчи, в поселке Третий Самострой, не знал. Он напряженно работал по созданию партизанского отряда «Красный Сталинград». Когда дошли до него слухи о пленении штаба подземного гарнизона, он поспешил увидеться со своим заместителем Димой Блохиным: этот парень боевой, вездесущий. Но Дима и мысли не допускал, чтобы командиры Красной Армии могли попасть в плен. «Враки, Константин Иванович», — авторитетно заявил восемнадцатилетний помощник командира партизанского отряда.

— Проверь, пошли братишку.

Миша Блохин только и ждал боевого поручения. Он отправился в Аджим-Ушкай. Проволочное заграждение преградило ему путь. На обочине дороги табличка:

«Опасность действия партизан!

Хождение по этой дороге строго воспрещается.