Список длинный, и Валерию разом все не прочитать…

Вспоминаю стихи Ильи Сельвинского:

Да, великие, но не мертвецы! Не верю. И стук колес выговаривает: не верь, не верь… Такие не могут быть мертвецами, разве лишь погибшими. И опять сердце противится: нет, они вечно живые!

…С Керченского вокзала мчусь прямо в Аджим-Ушкай. Знакомые места! И будто — незнакомые. Поселок разросся. Катакомбы осели. Молчат. А ну, вздохните, заговорите, как прежде, в сорок втором. Только не надо газов, страшных обвалов, просто расскажите народу о своих защитниках…

И я слышу… Это голос Лени Карацубы. Слушаю, слушаю, морячок.

«В декабре 1941 года я тоже участвовал в десанте на Керченский полуостров. Высаживался в Камыш-Буруне на рассвете, в составе 83-й морской бригады. Выгнали немцев из Керчи, дошли почти до Семиколодезей, но из-за плохой погоды вынуждены были отойти и занять оборону во Владиславовке. Но и во Владиславовке нам не довелось долго быть. Из-за несвоевременного подхода подкрепления и боеприпасов, пришлось отойти. После пополнения живой силой и техникой нас отправили в город Керчь на отдых, где мы несли гарнизонную службу. Размещались в гостинице, которая была сожжена до половины. Впоследствии — двадцатого или двадцать второго апреля сорок второго года она была взорвана авиабомбами с воздуха, там погибли мои товарищи, которые были свободны от караульной службы.

Когда фашисты прорвали нашу линию фронта, это было 8-го мая, я оставался на своем месте, участвовал в уличных боях, дважды был на переправе, что у поселка Енекале, но переправляли только тяжелораненых, да и сама переправа была очень плохо организована. Ходили малые катера и то только ночью. Мы решили еще раз остановить фашистов — заняли оборону за Аджимушкайским аэродромом. Нас было около батальона, там были солдаты всех родов войск. Против натиска танков мы не могли устоять, пришлось отходить, но отходить было некуда, да и, признаться, очень не хотелось уступать врагу родную землю.

В ночь на девятнадцатое мая я, как и многие мои товарищи, пришел в каменоломни, которые недалеко от села Аджим-Ушкай, а там уже народу — не пройти, наши красноармейцы и командиры. Вот тут мы и остались со своим комиссаром Манукаловым и командиром Поважным до последнего.

С водой становилось все хуже и хуже. Те точки, где мы по капле собирали воду, пересохли, так как наверху было лето в разгаре. Вправо от нас были старые каменоломни и там влаги было больше, но чтобы пробраться туда, необходимо выйти на поверхность, потом опять опускаться вниз — это место немцы тщательно охраняли с пулеметами. Но мы все же решили пойти. Нашу группу возглавлял старший лейтенант Нестеренко, он был с женой Надей.

В старых каменоломнях не нашли ничего съедобного.

Ходить в разведку приходилось часто, иногда по приказанию нашего командира Михаила Григорьевича Поважного, но больше я ходил добровольно, был молод, ничего не боялся, мстил врагу за погибших товарищей. Однажды попал в переплет: выскочил на поверхность и тут по мне гранатой. Был ранен осколками в спину, в левую ногу автоматной очередью — потерял сознание. Очнулся в лагере под Аджим-Ушкаем. Товарищи меня считают погибшим, но я бежал из плена.

Я не хочу, чтобы меня считали каким-то героем, таких, как я, очень много. Но я хочу, чтобы не были забыты имена моих товарищей по Малым Аджимушкайским катакомбам — Манукалов, Поважный, Калабуков, Нестеренко и его жена Надя, Курбан Андрей, Маевский из Москвы, старший лейтенант Александров из Москвы, Федя из Донецка, Борис Дрикер из Одессы.

В настоящее время работаю машинистом паровоза. Семейный. Семья: жена Валя, дочь Света, сын Саша.

Вот такой я, солдат с того света».

А вот голос сержанта Федора Артемьевича Силыча, он все такой же скупой на слово. «Вот здесь, видите, камни… Их тогда было много… Лежал я, охраняя вход в катакомбы. Немцы тут же, в нескольких метрах… Питались-то очень плохо, зрение мое притупилось, сами знаете, даже лошадь слепнет в темноте. Поднялся я, чтобы швырнуть гранату, а он меня в упор из автомата, грудь прошил. Кто-то оттащил меня в камни. Выжил. Потом еще воевал, доколачивал врага в его проклятом логове. Тот, которого ребята мертвым нашли за столом, наш политрук Таранин. Он собирался писать реляции о награждении бойцов и тут произошел взрыв».

Иван Данилович Демидов рассказывает еще короче: «Я же такой, как и все, эти тысячи бойцов и командиров. Только мне повезло: дежурил я у входа. И рвануло. Видимо, заложил фашист бомбу замедленного действия. Отбросило меня вместе с камнями в сторону. Сколько дней лежал под грудой туфа — не помню. И не знаю, кто меня оттащил в избу. Там женщина меня выходила. А я, глупец, сразу две кружки воды выпил, месяц по капле доставалось, а тут пожадничал и слег окончательно. Так вот полуживого немцы и накрыли меня в хатенке, потащили в лагерь, а он тут же был, неподалеку от Аджим-Ушкая, бросили в подвал на съедение крысам. Выжил. Теперь работаю в городе Тавда, Свердловской области».

Я слышу голоса Николая Степановича Саенко, Ивана Федоровича Шепталина, Владимира Дмитриевича Лещинского, Валериана Никандровича Сальникова.

Пятнадцать бойцов и командиров из списка, найденного в сумке лейтенанта Остапишина, оказались в живых. Не всех я увидел, не смогли приехать в Керчь. Писарь роты Захар Табунец, сохранивший лейтенантскую сумку, лежит в Керченской земле. Могилу приехали посмотреть его жена Герой Социалистического Труда Табунец Елена Дементьевна и сын Володя. Он — председатель колхоза: ему только что, перед отъездом в Керчь, вручили орден Трудового Красного Знамени. Таковы жена и сын солдата героя Аджим-Ушкая подземного.

Малые катакомбы. Мы идем к глухому отсеку. Народу очень много. Впереди с фонарем — Володя Лукьянченко. Федор Артетьемич Силыч здесь, как дома: хотя и прошло около четверти века, но он все помнит. Рядом с ним — его боевой товарищ по катакомбам Валериан Никандрович Сальников, старший сержант запаса, ныне художник. Он хорошо помнит политрука Таранина.

— Он был кавалеристом, — утверждает Сальников.

— Верно, — подхватывает пожилой мужчина с усиками.

И никто бы из нас не знал, что этот мужчина с усиками и есть Михаил Григорьевич Поважный, тот бородач, который командовал подземным гарнизоном Малых каменоломен, но Силыч, рассказывая о боях, допустил одну неточность. И тогда, как выстрел, раздалось:

— Я — командир этого гарнизона!

Толпа оцепенела. Погасло несколько свечей и фонарь. А он говорил, говорил, а люди все ближе и ближе подходили к Поважному, окружая его плотным кольцом, словно стоял перед ними не человек, а магнит…

Я помню, как наши войска оставляли Керченский полуостров. То были очень трудные бои. Вражеские бомбы падали так густо, что на глазах было заметно, как покрывается земля воронками. Я видел ожесточенные схватки в районе Аджимушкайских каменоломен. Здесь насмерть стояли и мои боевые товарищи- пограничники. Не возвратились из катакомб наш секретарь партийного бюро капитан Черный, комиссар полка старший батальонный комиссар Гречкосеев, капитан Васильченко.

А сколько их было? Одни говорят: двенадцать тысяч, другие называют большую цифру. Ведь полностью катакомбы еще не исследованы и не исхожены.

Но разве мужество, высшая человеческая стойкость определяются простой арифметикой? Нет! Героизм, проявленный советскими солдатами в необыкновенных условиях, там, в подземелье Аджим-Ушкая, нельзя измерить простой арифметикой.

Полгода под землей, сто пятьдесят дней непрерывных смертельных схваток с врагом! Полгода в темноте без организованного снабжения продовольствием, без воды и под каждодневными взрывами и газовыми атаками! Металл не выдерживал, оружие ржавело от сырости, а люди, наши советские люди, не сдавались, стояли насмерть! Это — не арифметика. Это высший героизм!