Почти на каждой стене маячил дозорный, но спрашивать у них что-то было бесполезно. Обуреваемые гордостью сторожевых псов, они скорее бы облаяли Афанасия, чем помогли добрым словом. Лучше уж к городским стражникам. Нет, не к дружинникам князя – те еще хуже, а к тем, что рангом пониже. Многие наняты из земских, они не то чтоб совсем добрые и отзывчивые, но все же милее, чем вольнонаемные керберы.

Попутно купец внимательно смотрел под ноги. И не для того только, чтоб не вляпаться ненароком в кучи конского навоза, во множестве оставленные посередь дороги. Он отыскивал следы. Дорога была сильно утоптана, но за утро снег присыпал ее легким пушком, на котором могло что-то отпечататься.

Временами ему казалось, что он видит следы маленькой ноги соглядатая. Порой думалось, что их оставил кто-то другой или они ему вовсе мерещатся в путанице разных следов. В отличие от чинных Кенигсберга и Риги, по Твери горожане ходили через улицы вкривь и вкось, как душа пожелает.

А вот не эти ли? Похожи. Он припомнил форму подошв, отпечатавшихся на чистом снегу в закутке рынка. Точно – они. Афанасий прибавил ходу, еще ниже опустил голову, как взявшая след гончая, и пошел, расталкивая плечами встречных, надумавших заступить ему дорогу. На мгновение ему показалось, что цепочка следов уходит в боковую улочку. Он метнулся туда, покрутился на месте, ругнулся, поняв, что ошибся, и вернулся назад. Снова отыскал смазанную цепочку следов. Замахнулся кулаком на ошарашенного возницу, вознамерившегося окончательно затереть их полозьями своих саней, и порысил дальше.

– Стой, куда прешь? – прогремело над ухом.

Афанасий остановился и поднял глаза. Перед ним стоял детина в длинном, до земли, зипуне, островерхом шлеме с войлочным подбоем и с бердышом в руках.

– По делу, – попытался обойти его Афанасий. У стен кремля, где народу было поменьше, следы отчетливо читались на свежем снегу. И вели они прямо в ворота кремля.

– Не велено! – заступил ему дорогу стражник.

– Что не велено? Кем не велено? – удивился купец.

– Пускать никого не велено!

– Куда пускать? – переспросил Афанасий, холодея от нехорошего предчувствия.

– За во-ро-та, – по складам, как несмышленому дитяте, разъяснил стражник.

– Так всегда ж можно было!

– Всегда можно, а теперь вот нельзя. Указ вышел намедни. Давай, ступай отсюда, нечего тут высматривать. – Стражник шагнул в сторону и закрыл грузным телом створ ворот, в которые пытался заглянуть Афанасий.

Заслышав голоса, из караулки появились еще двое стражников в таких же длинных зипунах. Оба одинаково плечистые, румяные и наглые. Подошли, встали поодаль, всем своим видом давая понять, что ежели чего, то вмешаются незамедлительно. В надвратной башне загремели тяжелые ворота, и махина моста поползла вверх, стряхивая комья наметенного снега и уничтожая следы. Ловить тут было больше нечего.

Скоре удивленный, чем раздосадованный, Афанасий развернулся под пристальными взглядами стражников и побрел вниз по улице.

Вот, значит, как? Княжий это был человек. Самого Михаила Борисовича[6] или кого-то из его приближенных. Перед взором Афанасия встало узкое лицо незнакомца, с которым беседовал в трактире соглядатай. Иначе зачем бы страже отсекать ему путь к преследованию, а тем более закрывать ворота, кои и на ночь-то только в последнее время притворять стали? Ну, тогда и концы в воду. Если про боярина можно чего узнать али в гости к нему с поклоном наведаться, то с князем такие номера не пройдут. Скорее голова на рожне окажется. Эх…

Задумчиво почесывая вспотевший под шапкой лоб, Афанасий брел обратно к своей лавке.

Наступила весна. Солнышко прогрело землю. Вылезли на прогалинах подснежники. На Волге начался ледоход. Огромные льдины наползали друг на друга, ломаясь с треском. Черные промоины и разломы открывались и схлопывались в самых неожиданных местах. С последними льдинами купцы спустили на воду наново смоленные струги. Городская пристань заиграла разноцветными парусами. Настил заколыхался от тяжелой поступи грузчиков. Гомон и крики огласили тихую по зиме гавань.

Афанасий наблюдал это великолепие через распахнутое по случаю теплой погоды окно. В лавке теперь сидел нанятый торговец, бойкий отрок, работающий больше за науку, чем за жалование. В кузне грохотал молотом ретивый подмастерье, накопивший много сил на домашней сметане и потихоньку наживающий ума и опыта. Мать сняла траур и щеголяла по дому в новомодных кашмирских шалях. Сестры ежедневно перебирали купленные им обновки. Крутились перед венецианским зеркалом, отталкивая друг друга крутыми боками. На домашних харчах изрядно раздобрел и Афанасий. Сытое брюхо выпирало из-под кафтана, щеки округлились. Руки, прежде бугристые, стали гладкими и напоминали теперь два ствола, оканчивающихся короткими толстыми ветками пальцев. Дополнительную толщину придавали им перстни с самоцветными камнями, которые купец не снимал и дома. Как-то сами собой отросли у него окладистая борода ниже груди и длинные вьющиеся кудри, прикрывавшие складку на загривке. В походке и движениях появилась медлительная солидность.

Афанасий неторопливо потянулся к миске и выловил пальцами варенный в меду огурец. Откусил половину, пожевал, вяло работая челюстями. Потянулся за вторым, но до рта не донес, задумался о чем-то. Бросил прямо на пол – слуги, коих расплодилось в доме немало, все равно подберут.

Он сам себе удивлялся. Раньше при виде паруса его охватывала радостная дрожь, теперь лишь легкое сожаление… О чем? Он и сам не знал. Только бродили по закоулкам памяти воспоминания о запахе дегтя и свежей стружки, скрипе канатов и хлопанье паруса на крепком ветру. О трудовом мужицком поте, стекающем по спине, натруженной двухпудовыми мешками.

Плавное течение его дум прервал грохот. Кто-то с той стороны ворот остервенело колотил бронзовым кольцом по специально прикрученной для того пластине. Привратник Сергий на негнущихся старческих ногах проковылял к воротам и открыл смотровое окошечко. Вопросил кто. С той стороны вознесся птицей радостный, звенящий голос, до боли знакомый.

Тотчас створка ворот отлетела в сторону и во двор ураганом ворвался человек. Длинный, худой, загорелый как черт. С бородкой клинышком, какую носят в землях гишпанских да португальских. При короткой сабле. В узком польском кафтане, расшитых турецких шароварах, заправленных в короткие сафьяновые сапожки без всяких следов грязи. Видно, что не пешком шел, а на санях али телеге подъехал.

Мишка?! Друг босоногого детства и удивительного таланта купец. Путешествующий далеко и часто в любое время года, он никогда не брал с собой много товара. Все ерунду какую-то. Канаты пеньковые, воск свечной, ткани пару отрезов, чуть не дрова березовые. Но продавал их с такой выгодой, что все диву давались. Мишка всегда возвращался в дорогих заграничных платьях, с полными золота кошелями и сумами, набитыми всякими диковинами, которые сбывал кому-то за огромные деньги и становился еще богаче. Многие, в том числе и Афанасий, пытались набиться к нему в товарищи, да не принимал он никого. Один ходил. И разбойников не боялся. Все это пронеслось в голове купца, пока каблуки модных сапожек стучали по лестнице.

Дверь распахнулась, и Мишка стремительно шагнул в горницу, с порога облапил едва успевшего подняться с лавки Афанасия. Отстранился, внимательно посмотрел на друга.

– Экий ты, Афоня, какой стал, – ляпнул он вместо приветствия. – В три обхвата.

– Да это… Здравствуй, – промямлил все еще ошарашенный Афанасий, потирая живот. – Отобедать не желаешь? Подадут скоро.

– А мы с тобой года полтора уж, почитай, не видались? – продолжал, не слушая его, Михаил.

– Да, почитай, два с половиной. Ты на торг, я на торг, – проговорил Афанасий.

– Ну ничего, теперь вот вернулся, свиделись, – хлопнул Михаил Афанасия по округлому плечу.

– Так отобедать-то не желаешь?