Выслушав эти слова, герцог велел своему тайному советнику освободить место на столе среди кубков и блюд с остатками дорогих яств для свитка с лентой и печатью, дабы господин суперинтендант прочитал соответствующий указ о назначении на должность, которым он, видимо, останется доволен; в качестве же первой должностной обязанности господину суперинтенданту надлежит составить молитву о даровании победы в походе на Фландрию; эту молитву нужно будет прочитать завтра утром выступающим войскам, а затем во всех церквах герцогства. Покончив таким образом с делами государственными, Адольф сделал добрый глоток вина, откинулся на полушки и поманил к себе вторую даму справа, которая до сих пор стояла наискосок от герцогского ложа, кокетливо прислонившись в полутени от свечей к статуе греческого бога Приапа.
«Похоже, графиня Эрентрой, — сказал он, — в лице нашего нового верховного пастыря вы обрели очередного поклонника, ведь он поглядывает на вас отнюдь не по-христиански. А может, вы уже где-то встречались раньше?»
Графиня склонилась к герцогу, выгодно подчеркивая тем самым пышные формы своего бюста, запечатлела на потном лбу Его Высочества поцелуй и проговорила: «У каждого позади свое прошлое, Ваше Высочество, если не на этом свете, то на другом; наверное, раньше господин суперинтендант был вроде меня ангелочком, мы сидели на облаках и пели хором божественные песенки, пока он не спустился на землю совершать добрые дела».
Герцог оглушительно расхохотался, представив себе тщедушного, маленького патлатого Эйцена с его сморщенным лицом в белой рубашонке, за спиной крылышки, в руках лютня, а рядом — пышную графиню в таком же одеянии, рассылающую воздушные поцелуи на пути от одного облачка к другому; Эйцену же стало жарко при звуке хорошо знакомого, волнующего голоса графини, он внезапно догадался, почему так дьявольски привязан к Маргрит — наверное, они и раньше были скованы одной цепью, только скорее не на облаках небесных, а в совсем ином, гораздо более мрачном месте, но хуже всего, что проклятая цепь не отпустит его, Эйцена, до самой смерти.
Поскольку смех герцога не прекращался, Эйцен взглянул на своего друга, ища у него поддержки; тот, заметив этот взгляд, склонил горбатую спину к герцогу и попросил отпустить себя и господина суперинтенданта: дескать, сегодня ночью предстоит еще немало дел, к тому же сочинение молитв — нелегкое искусство, особенно если нужно, чтобы слова молитвы действительно дошли до тех, кому они адресованы.
Едва оба приятеля очутились в комнате Эйцена, Пауль схватил Ганса за рукав и вскричал: «Это же была она! Маргрит! Принцесса Трапезундская! Леди! А теперь графиня Эрентрой!» Лейхтентрагер стряхнул его руку: «Если ты и дальше так будешь продолжать, Пауль, то скоро Маргрит будет тебе мерещиться в каждой бабе. Я могу устроить, чтобы Эрентрой пришла к тебе после того, как она ублажит герцога; можешь делать с ней что пожелаешь». Заметив, что руки у Эйцена задрожали, а в уголках губ блеснула слюна, он добавил: недаром, дескать, Господь отвел делу время, а потехе — час, и недаром исполнению желаний предшествует молитва; до тех пор, пока настанет час, когда Пауль предстанет пред вратами к райскому блаженству, он может спокойно прочитать указ о своем назначении и сочинить текст молебна.
Подобная мысль показалась Эйцену вполне разумной, поэтому он взял свиток, сломал печать, развернул бумагу и быстро пробежал глазами по строчкам: Мы, Адольф, доводим сим до сведения всех, кого это касается, и т. д., и т. п., что Мы с нынешнего числа берем к Себе на службу с назначением соответствующего жалованья и т. д., и т. п. досточтимого и любезного нам, благочестивого и высокоученого знатока Священного Писания, господина доктора богословия, и т. д., и т. п., на которого Мы возлагаем полную ответственность за вопросы религии; на сию должность он назначается пожизненно с получением из нашей казны ежегодного содержания в размере трехсот шестидесяти гульденов, и т. д., и т. п.; настоящий указ скреплен герцогской печатью и подписан Нами собственноручно. Адольф.
Угадав в слоге и духе герцогского указа тонкую манеру тайного советника, Эйцен бросился к нему на грудь и, всхлипывая, запричитал: «Триста шестьдесят гульденов! Детки мои, особенно Маргарита-младшая, век будут тебя благодарить, Ганс!» — но почти в тот же миг он запнулся, ибо столь значительные деньги заронили в его душу сомнение: уж не хочет ли приятель потребовать от него чего-то большего, нежели умение придерживать язык за зубами и усердие в трудах по созданию Царства Божьего? Но Лейхтентрагер только отмахнулся: меж настоящими друзьями не принято сразу же расплачиваться за каждую услугу; тут каждый что-то дает, и еще неизвестно, кто в конце концов окажется должником. А теперь — за дело! Что ж, занятие вроде бы привычное. Чернила и писчая бумага под рукой, перо очинено, только вот в голове у сочинителя совершенно пусто. Война, думает он, война! Он представил себе поле битвы, убитых, которые лежат в лужах крови, раненых, которые стонут, просят о помощи или шепчут перед смертью последнюю молитву, а рядом полевой священник, который, невзирая на засевшего поблизости врага, утешает умирающего обещанием райского блаженства; втайне он поблагодарил Бога за то, что самому ему не надо быть полевым священником, а можно сидеть дома над толстыми фолиантами, можно скоротать время за ужином в кругу семьи, дожидаясь часа ночного свидания, когда к нему придет графиня Эрентрой.
Он вздрогнул, услышав, как кашлянул Лейхтентрагер, и, указывая Гансу на все еще чистый, неисписанный лист бумаги, вздохнул: «Вот учился в Виттенберге, стал магистром и доктором, знаю все об ангелах Божьих, о Священном Писании, о большом и малом катехизисах, но до сих пор не знаю, чем напутствовать солдата, чтобы тот со спокойным сердцем отправился на войну».
Лейхтентрагер пожал своим кривым плечом. «Ты относишься к этому слишком серьезно, — проговорил он. — Представь себе, что у противника, против которого идет сейчас войной наш герцог, тоже сидит человек, кусает перо, сочиняя молитву; испокон веку человек обращался к Богу, прося о помощи и моля даровать победу, когда собирался в бой, чтобы убивать своего собрата. Только Бог его не слышал. Ему все безразлично; Он подобен времени, которое равно течет для всех, или звездам, которые равно светят как для победителей, так и для побежденных. Поэтому твоя молитва нужна разве что герцогу, а у него башка будет завтра так трещать с сегодняшнего перепоя, что он вообще вряд ли будет что-нибудь соображать; давай-ка я тебе помогу — какая разница, что писать; лишь бы в конце было сказано „Во имя Отца и Сына...“ и „Аминь“».
Стоя за спиной Эйцена, Лейхтентрагер коснулся его руки, и вдруг — рука с пером как бы сама заскользила по бумаге, испещряя ее благочестивыми речениями, а когда под словом «Аминь» появилась последняя завитушка, Эйцен поднял глаза и увидел, что его друг исчез, зато в дверях стоит графиня Эрентрой, благоухая восточными ароматами; сладким голоском она спросила: «Не позволите ли войти к вам, господин доктор?» У Эйцена едва сердце не выпрыгнуло из груди от радости при виде женщины, которая теперь пришла к нему въяве, с ее темными манящими глазами, пухлыми губами и всеми иными прелестями; вот только волосы, которые были у Маргрит рыжими, блестят теперь, словно черный французский шелк, и заколоты наверх, как это делают знатные дамы; опрокинув с грохотом стул, на котором он сидел, Эйцен кинулся ей навстречу. «Ах, дорогая графиня, — пробормотал он, — нет сейчас на свете человека счастливее меня; вы не можете себе представить, какая страсть снедала меня с тех давних пор, когда мы, будто два ангелочка, так славно пели с вами».
Графиня устроилась на кровати, откинувшись на подушки и вытянув ножки в изящных сапожках на покрывале; она лукаво заглянула в глаза Эйцену и сказала, что обожает священников, ибо они лучше всех знают, как обрести неземное блаженство.
Все больше и больше распаляясь, господин суперинтендант опустился перед графиней на колени, словно перед самой богиней Венерой, его быстрые пальцы запорхали по ее платью, лифу, рубашке, пока наконец, освобожденная от одежд, она не предстала перед ним в своей полной красоте. Тогда он принялся целовать ее сверху донизу и снизу доверху; графине это понравилось, и она похвалила ловкость, даже поинтересовалась, не благоприобретена ли подобная легкость в перстах благодаря частому перелистыванию священных книг. Решив, что пора переходить к следующему шагу, Эйцен собрался повторить происшедшее некогда в доме Агасфера, когда Эйцену показалось, будто он возлежит на прекрасной леди; скинув башмаки и свои новые штаны, он уже хотел было овладеть графиней, которая замерла в ожидании, но тут вдруг почувствовал, что ничего не сможет сделать от одного лишь страха быть одураченным вновь прежним суккубом, как это уже было однажды, когда Пауль очнулся со своей Барбарой в захудалом трактире, ограбленный до нитки и отданный на посмешище пьяному сброду; а если такое случится опять, что будет с Царством Божьим в Шлезвиге и что будет с его новой должностью? «Господин суперинтендант, — сказала наконец графиня, — похоже, мне придется иметь дело со Святым Духом, так подите прочь и оставьте меня в покое».
