Агнесса с утра была настроена взволнованно-приподнято, ее охватила все нарастающая уверенность в том, что именно сегодня придет долгожданный ответ, и потому она, отступив от своих правил, решила поболтать с Джеком.

— Ты был на берегу? — спросила она. — Вода еще, наверное, холодная?

Джек стоял возле камина и разглядывал безделушки на полке. Он обернулся и ответил кратко:

— Скоро нагреется.

Потом опять принялся рассматривать статуэтки. Агнесса полюбопытствовала, что его так заинтересовало, и Джек, взяв одну из мраморных фигурок, ответил:

— Крылатый конь. — А потом, немного помолчав, сказал: — Если б у меня был такой конь, я бы посадил на него тебя, и мы прокатились бы по той звездной дороге, что зовется Млечным Путем.

Агнесса замерла, поражённая его словами. Что-то они ей напоминали, она почувствовала вдруг запахи степных трав и свежесть ночного ветра — великую власть ощущений. Да, это было тогда, когда они, двое отважных странников, верхом на лошадях пересекали страну и, останавливаясь на ночлег, вели порой такие разговоры. Они лежали на траве и смотрели наверх, в огромное небо, похожее на черное полотно, в котором некто неведомый и всевластный проколол большие и малые дырочки: из них лился на землю далекий серебристый свет. Иногда небо словно бы приближалось, будто грозя упасть и накрыть спящую долину, а порой отдалялось, превращая путников, завороженно глядящих в него, недосягаемое, в маленькие, дерзкие ничтожества.

— А если бы я не согласилась ехать с тобой? — прошептала Агнесса.

Джек ответил так же спокойно, точно не замечая ее взволнованности.

— Если бы я смог вознести тебя так высоко, ты не отказалась бы, Агнес!

— И ты сумел бы совладать с таким конем?

Джек улыбнулся воскрешенной улыбкой.

— Есть вещи, ради которых я смогу совладать с чем угодно.

Он поставил статуэтку на место, но Агнессе вдруг захотелось продолжить игру: ее заинтересовало то, что он говорил. И еще она подумала о том, что в этом человеке воли к жизни порою куда больше, чем в ней самой. Она хотела выразить свое презрение к той неотвязности, с которой он преследовал ее, но сама, между тем, испытывала иногда прямо противоположные чувства. Она понимала, что сама давно опустила бы руки, похоронила бы все надежды, а Джек все еще стремился к чему-то, на что-то надеялся. Может, Орвил и был прав, говоря, что она дает тайную поддержку этим надеждам, но не мог же Джек в самом деле читать в ее сердце, а внешне она держалась так холодно, как только умела. Но… ведь у любящих особое чутье, ответный свет они увидят непременно, как бы он ни был слаб! Хотя иногда ей казалось, что чувство Джека — уже не любовь, а всего лишь какая-то болезненная привязанность.

— А если бы я испугалась?

— Нет! Стоит тебе представить это, как наяву, — и ты сразу поймешь, что не испугалась бы. Ты бы, может, побоялась дать волю таким мыслям, хотя напрасно. Иногда полезно освобождаться хотя бы внутренне…— А потом внезапно добавил отрезвляюще-резко: — Но чаще это бывает невыносимо!

Агнесса опустила голову, но потом опять взглянула на него. Нет, что ни говори, она счастливая женщина! Многие ведь так и проживают век, никем не замеченные, по-настоящему не любимые; их души, точно неоткрытые звезды, гаснут вместе с иссякшим жизненным потоком и никому не приходит в голову задуматься, стоили ли они чего-нибудь! А ее, недостойное создание, любят, тянутся к ней…

Да, Джек прав, мысли — единственное настоящее уединение человека. Но не все можно позволить себе даже в мыслях, хотя он имел в виду нечто другое.

Нет, так не мог говорить человек бесчувственный и глупый; Агнессе захотелось вдруг сказать ему что-нибудь хорошее, как в дни болезни, но она заставила себя сдержаться.

— Садись за стол, — обыденным голосом произнесла она. — Стефани задерживается, я сама что-нибудь приготовлю.

Она ушла на кухню и вскоре вернулась. Не прошла в комнату, а остановилась в дверях и оттуда глядела на Джека, который не замечал ее или делал вид, что не замечает. Агнесса словно только сейчас увидела, как он опять изменился. До их разлуки он всегда выглядел одинаково или почти одинаково в любые моменты жизни, теперь же вид его менялся так часто, как часто менялось его настроение или самочувствие, — на лицо ложились тени усталости или уныния: запасы жизненных сил истощились. Но, между тем, она вспомнила, каким Джек был зимой: бледный, худой — кожа да кости! Никто не верил, что он выживет, но он выжил и довольно быстро восстановил свои силы. Его натренированное с юных лет тело устояло против невзгод; лицо вновь загорело, и прежняя улыбка иногда появлялась на нем. Сейчас Агнесса видела: глаза его так же блестели, волосы все так же густы; они были жесткими от морской воды, и Агнесса поймала себя на желании коснуться их рукой. Собственно, с того самого дня, когда она впервые его увидела, он никогда не переставал ей нравиться, — она позволила себе сделать такое признание, потому что была уверена, что скоро уедет домой. Она знала: Джек останется здесь; чувствовала, что останется, и тогда она наконец вздохнет облегченно. Она охотно разрешила бы ему жить в сером особняке, но знала, что это невозможно.

Она подала ему завтрак. Джек поднял глаза.

— Ты так заботишься обо мне, Агнес! — Он смотрел на нее с едва уловимой усмешкой, взглядом, пронизывающим насквозь, и — Агнесса уже научилась разбираться сейчас не пытался заглянуть в ее душу, он видел только ее тело через все покровы, и оттого, что глаза Джека блуждали вверх и вниз, с такой откровенностью выражая его желания, Агнесса вся сжалась, одновременно вспыхнув до корней волос.

Джек протянул руку, точно собираясь обнять ее, но тут же отдернул. Иногда его тон и манеры приобретали развязный оттенок, и тогда Агнессе казалось, что вся его сдержанность, смирение и вежливость — сплошное притворство.

Сейчас она попыталась обратить все в шутку.

— Как-никак, а ты мой гость!

Джек удивился.

— Гость? По-моему, мы больше похожи на счастливых супругов.

Агнесса, хотя и нахмурилась, ответила спокойно:

— Не забывай, Джек, у меня есть муж.

— Тогда на…— начал было он, но, увидев, как она застыла с кофейником в руке, осекся. — Нет, ничего.

Облегченно вздохнув, Агнесса села за стол. Сегодня ей особенно не хотелось ссориться.

— Ты куда-нибудь идешь?

Джек кивнул, а когда она спросила, куда, вместо ответа сказал:

— Пожелай мне удачи, Агнес!

Она хотела ответить «и ты мне пожелай», но передумала. Ведь ее удача не могла доставить ему радости.

— Удачи тебе, Джек!

Когда он уходил, то обернулся на пороге и сказал:

— Давай как-нибудь сходим посмотреть на закат. Ты, наверное, помнишь, как здесь бывает красиво?

Агнесса кивнула.

— Да, может быть, и сходим.

Он ушел, а ей пришла в голову мысль о том, что она теперь совсем не вспоминает о том дурном, что было связано с ним. Хотя почему, если хорошее остается в прошлом, нельзя оставить там и плохое? Зачем думать о нем?

Впрочем, Агнесса не стала об этом размышлять, сейчас ее волновало другое. Она спешила на станцию.

А Джек тем временем шел по дороге, ведущей в сторону от города. Шел и думал о ней, как и Орвил — за много миль отсюда. Джеку казалось, что порой он не понимает Агнессу: если бы к нему кто-нибудь тянулся так, как он тянется к ней, он не смог бы его оттолкнуть, хотя он и говорил себе постоянно, что ему не нужен никто. Нет, он был одиночкой поневоле, а не по призванию, потому что всегда страдал от одиночества, вся жизнь не примирила его с этим постоянным спутником. Он не задумывался над тем, почему так прикипел именно к Агнессе. Все предыдущие и последующие связи стерлись из памяти почти без следа; воспоминания о них если и были, то походили на легко рвущуюся липкую паутину, на которую иногда натыкаешься в темных углах, и только Агнесса осталась во сне и наяву желанной всегда, жемчужиной, видимой сквозь толщу прозрачной воды, чистая, сверкающая, хотя теперь недоступная. Бывали, и нередко, моменты, когда Джеку казалось, что он может ее достать, но в последнее время ему все чаще хотелось избавиться от такого желания. На днях его окликнула проститутка из портового борделя, и Джек прошел мимо, подумав, что мог бы, пожалуй, с ней пойти и хотя бы на вечер забыть об Агнессе. С чего он вбил себе в голову, что с ним не сможет жить самая последняя дрянь, но при этом он сам не подпустит к себе ни одну женщину кроме Агнессы? Сколько же можно думать о ней, и только о ней? Он так и не нашел путей, которыми можно к ней приблизиться, ничто не помогало: ни любовь, ни холодность… Он пытался заговаривать с нею о ребенке, но каждый раз замолкал, потому что видел, как ей это неприятно. Иногда он еле сдерживался, чтобы не крикнуть: «Думай что хочешь, Агнесса, каким бы я ни был, я — для тебя!» А порой ему хотелось ей отомстить, хотя он и чувствовал: на это его рука не поднимется. Он решил насколько возможно изменить свою жизнь, он желал снова стать нормальным человеком и избавиться от Агнессы; нет, не пулей, выпущенной из револьвера в свой висок, а иным путем.