Она не хотела больше оставаться здесь наедине с ним и произнесла нерешительно первое, что пришло на ум:

— Ты хотел посмотреть закат… Пойдем сейчас?

— Ты этого хочешь? — спросил он, глядя на нее снизу вверх.

Она кивнула.

— Идем.

Они вышли из дома и пошли по набережной. Они давно не ходили рядом и сейчас постоянно поглядывали друг на друга, будто пытались сравнить себя сегодняшних, с теми, кто шествовал по этому городку рука об руку почти десятилетие назад.

Агнесса смотрела на океан: половина его, та, что ближе к темно-красному горизонту, была в сплошной золотистой ряби; возле берега же вода имела смешанный сине-зелено-багровый цвет; отблески солнца здесь сияли как серебро — казалось, большие рыбы плещутся в волнах, переливаясь чешуйчатыми боками. Агнесса поднимала взгляд к небесам: пурпурный оттенок смешивался с багровым, а дальше постепенно переходил в желтовато-розовый, потом переливался в перламутровый, цвета чайных роз, аромат которых разливался над набережной. Все золотилось кругом: окна, домов, паруса яхт, края облаков… Агнесса вспомнила о своей яхте, на которой провела все прошлое лето, — те времена вспоминались сейчас, как сон, прекрасный и далекий.

«О, Орвил, Орвил, не нужно было идеализировать меня, ты меня слишком идеализировал! — думала Агнесса. — Вообще-то ты человек трезвомыслящий, но только если дело не касается меня, если мысли твои не обо мне! Если человек в центре придуманного им мира видит вдруг не яркий костер, а лишь голые угли, ему всегда становится очень больно. Я сама через это прошла. Ты забылся со мною в мире мнимого совершенства, мнимого, ибо невозможного. Я обманула, но не предала, а ты не понял, не поверил. Что ж… все равно, я одна виновата, тебя я не виню».

Они дошли до конца набережной и свернули на тропинку. Агнесса шла, как в тумане, двигалась, словно во сне; она ощущала сильную слабость, может быть, оттого, что много плакала днем. Джек молча взял ее за руку, и они стали подниматься наверх. Она не спрашивала, куда он ее ведет, и только ждала чего-то, чего — не знала сама, ибо дальнейшие события были непредсказуемы.

Потом они остановились. За спиной высилась отвесная стена, образующая на всей своей гигантской протяженности как бы узкую ступеньку, тропу, на которой они и стояли. Скала уходила далеко вниз, к воде. Агнесса узнала это место. Джек привел ее туда, где они признались друг другу в любви.

Солнце садилось, как вчера, как тысячу лет назад, чтобы завтра вернуться снова. Здесь был закат, и Агнессе казалось, что во всем мире сейчас то же самое. Но в природе существовал и всегда будет существовать естественный ход самых важных вещей, который никто не сможет изменить.

— Но ведь существуют еще и особые человеческие законы, — вслух произнесла Агнесса, словно пытаясь возразить самой себе, и услышала голос Джека:

— Наверное, любить — самый человеческий закон.

Она повернулась к нему, такому близкому, заслонившему собой огромное далекое солнце.

— Есть и долг, и, в конце концов, просто совесть.

— Да, — ответил он, — но есть еще и это…

Сжав ладонями лицо Агнессы, он обратил его к себе так, что она уже не могла отвести взгляда, и посмотрел ей в глаза своими, теперь горящими двойным огнем: внутренним и внешним, вернее, его отражением, огнем страстной силы и огнем заката, пламенем солнца, уходящего на запад. И у Агнессы мелькнула безумная мысль о том, что оно, это солнце, может завтра и не взойти.

Он почувствовал что-то, чему уже не могла противиться, хотя и ощущала страх: лицо Джека было напряженным, почти злым, оно казалось темным, потому что он стоял спиной к солнцу, к тому краю небес, откуда струился все еще сильный багряный свет.

И Агнесса повернулась так, чтобы лучи падали на них одинаково.

Кожа в этих лучах выглядела красновато-бронзовой; волосы Агнессы вспыхивали медным цветом, а у Джека — бледно-золотым; что-то такое происходило в природе или это им только казалось, потому что они сами уже были другими, чем час, чем даже минуту назад.

Сколько Агнесса ни видела закатов, ни один не был похож на другой; сейчас кругом было фантастически красиво, но не спокойной, а какой-то особо тревожной, мятежной красотой.

— Послушай, Агнесса! — воскликнул Джек, первым нарушая молчание. — Ради тебя я загубил свою жизнь, но ради тебя же сумел выжить, ради твоей любви, в которой ты мне все же призналась, ради твоих глаз, объятий и поцелуев! Освободи себя хотя бы еще раз, верни себе прошлое, и ты поймешь, стоит ли это чего-нибудь!

— Да мне же придется заплатить за это всем, что я имею! — почти с ненавистью выкрикнула Агнесса. — Тем, что я не хочу потерять!

Джек едва заметно покачал головой и с неожиданной нежностью произнес:

— Нет, девочка, нет, я отпущу тебя, как только ты попросишь об этом…

В словах его была глубоко запрятанная ложь: он был уверен в том, что, переступив роковую черту, она никогда уже не сможет вернуться назад, даже если очень захочет.

Агнесса понимала это даже лучше, чем Джек: есть пределы всякому безрассудству и всякому пренебрежению совестью, общественным мнением и долгом.

Она посмотрела на Джека, потом устремила взгляд куда-то дальше, сквозь него, и Джек понял, что она думает сейчас не о нем, а о себе. Он не ведал, каковы ее мысли, но хотел, чтобы все ее нынешние и будущие поступки были обусловлены любовью, а не дерзостью отчаявшейся, уставшей от собственных обвинений души, уже не ищущей успокоения. Только тогда он сможет не только овладеть Агнессой, но и удержать ее. Джек видел: глаза Агнессы расширились, они словно вбирали в себя свет заката, одновременно источая нечто темное, идя навстречу тому моменту, когда мир дня исчезнет во мраке ночи, она будто стремилась насытить дремлющий в них таинственный дух, точно прикасалась к силам неисчерпаемой магической бездны преступных человеческих страстей, приближалась к вечной ночи, смерти, которые иногда, как ни странно, питают жизнь.

Джеку этот взгляд не был опасен, его глаза отражали его, он зачастую видел в себе и в других только то, что хотел, он был готов откликнуться на такой порыв без лишнего удивления и вопросов, и все-таки в ту минуту ему показалось, что она рассмеется в ответ серебряным смехом или вырвется и убежит от него и от самой себя, а не откликнется на зов своих и его чувств, в этот миг слившихся воедино.

— О, Господи! — прошептала она. — Оставим это, Джек, пойми, что…

— Агнесса! — перебил он внезапно властно и с силой привлек ее к себе. — Люди, которые любят друг друга, не строят преград, они разрушают их! Ты нужна мне, очень нужна, ты можешь сделать меня счастливым, если только осмелишься послать к черту все, кроме своих желаний и чувств! Собственно, ты это давно уже сделала, еще тогда, когда впустила меня в дом, ты же поняла тогда: никто не поверит, что мы не были вместе не только все дни, но и ночи, и все отвергнут тебя! Я это тоже знал, но… Я люблю тебя, слышишь, люблю, и мне наплевать на остальное!

Он крепко прижал ее к себе, словно желая стать с нею единым целым, чтобы она уже не смогла уйти, и стал целовать с безумной страстью, пытаясь воскресить в ней память чувств. Агнесса, застонав, вырвалась.

— Нет! — задыхаясь, вскричала она. — Пойдем домой!

— Домой? И… что дома?..

Она, молча смотрела на, него, но Джеку показалось, что взгляд этот пылко и с вызовом безмолвно выражал крик всего ее существа: «Все! Все, что захочешь ты, все, чего пожелаю я!»

Джек стоял на краю тропы, дрожа, как в лихорадке. Он почувствовал, что поймал тот единственный из сотен тысяч момент, когда можно увлечь Агнессу куда угодно, в любую самую страшную бездну, как в самую пленительно манящую солнечную высоту. Он не знал, прощено ли что-нибудь ему, но сам он в этот миг все прощал миру.

Он схватил Агнессу за руку и сорвал с ее пальца надетое Орвилом в день венчания золотое кольцо.

— Ты была и будешь только моей женой! — с этими словами он швырнул кольцо далеко в океан, где оно, слабо сверкнув, исчезло навсегда.